Не покинув ещё поста главного редактора, Стеклов уже перебросил своё перо и в „Новую жизнь”. Где-то надо выражать себя. Создать собственную газету – нет сил. Идти в какую-то другую газету было бы унижением, но к Суханову – ничего: тоже внефракционный, а вместе с тем не личный конкурент, хотя очень досадно-быстро суётся с мненьями и поправками. (И настолько этот переход стал естественным, что и Гольденберг, и Циперович, и Базаров, и Авилов – почти все „Известия”, тоже потянулись к Суханову.) Там – Стеклов мог выразить и свою независимую, однако лояльную позицию к Совету (его надо удержать под своим влиянием): что Совет как невиданное в истории нерасторжимое единство рабочих и солдат – выше, чем Парижская коммуна, где не было настоящих представителей армии; и что наш Совет не может быть обруган как оборонческий, ибо истинная его политика – ликвидация войны интернационалистическим методом. (Скоро удивятся!) А в самом Исполнительном Комитете неутомимо сделал ещё один шаг по овладению Ставкой (кто завладеет Ставкой – тот и всем положением): доложил проект введения комиссаров в армии, совершенно независимых и с правом смещать командиров, даже арестовывать их, но одновременно сообщая в ИК. (Стать бы самому таким комиссаром в Ставке или хотя бы войти в коллегию ИК по руководству комиссарами.) Но церетелевское правое большинство не решалось.
И в такой-то нерешённой позиции застал Стеклова кризис 20-21 апреля. Он, конечно, дал ему возможность в двух газетах широко излить желчь на Милюкова – на его гнусную империалистическую сущность (и очевидный сговор с приезжавшим в роковые дни генералом Алексеевым, ворон ворона призвал на добычу); и на буржуазное лицемерие правительства, на которое должна давить и давить организованная демократия; и на не меньшее лицемерие проправительственных (ловко срежиссированных) манифестантов, скрывавших от солдат свою жажду Константинополя и Армении и увлекавших двусмысленными лозунгами „да здравствует Временное правительство, долой Ленина”. И выгораживать потом победу Исполнительного Комитета, без кого число жертв дошло бы до тысяч. Выступал и перед толпой у Морского корпуса: „Через каких-нибудь две-три недели мы могли бы заключить мир с Германией – и этого испугались такие разбогатевшие капиталисты, как Милюков.” Прикрывал Ленина вчера: дадим отпор контрреволюции, но не допустим также и торжества чёрной сотни! Ещё раз протянул ему руку, сегодня напечатал в „Известиях” так: „Происки чёрной сотни, вчера уже пробовавшей производить дебоши на улицах… Мы предупреждаем скрывающихся черносотенцев, что если они осмелятся вновь проявить свою злую волю, то власть революционного народа через свои органы немедленно проявит себя, обрушившись всею тяжестью на этих нетерпимых в свободном государстве людей.”
Хотя: до конца шагнуть к Ленину – значит подчиниться удушающей ленинской дисциплине.
На самом же деле Стеклов был разочарован итогом этих дней: что не свалилось правительство; и дряблостью ИК; и тем, что ИК устоял; и разочарован собственной безвлиятельной ролью в эти дни, – никакой ролью, не нашёл себе роли.
Впрочем, оставалась у Стеклова ещё одна опора международная: всё же считалось в ИК, что он знает французский и немецкий языки. Встречаться ли с приехавшими Брантингом или французскими социалистами, как понимать „мир без аннексий и контрибуций” – ИК уполномочивал его как главного. Его имя по социалистическим каналам известно было в Стокгольме. Привычка к международному взгляду помогала Стеклову делать и такие ловкие сражающие шаги: напечатать в „Известиях” „Манифест о русской революции” бернской социалистической комиссии. Сколько человек в той комиссии, кто они такие – не публикуется, но звучит интернационально и неопровержимо: „война убьёт революцию”, кончайте войну, призываем ко всеобщему восстанию пролетариата против войны и буржуазных правительств! – а значит и в России. И – кто из ЦК, какой Церетели возьмётся поспорить с чисто-интернациональным документом? И вобле Плеханову ещё один удар.
А когда из Стокгольма приехал Колышко (был когда-то секретарём Витте, был известным журналистом, умел печататься и у консерваторов – в „Гражданине” как Серенький, в „Новом времени” как Рогдай, и одновременно в либеральном „Русском слове” как Баян, теперь жена его немка в Стокгольме и там у него контакты с ответственными немцами и с кругом Парвуса), – приехал Колышко и от немцев привёз двум самым видным социалистам России – Керенскому и Стеклову – проект перемирия с Германией!
Ничего себе документ! Не мог Стеклов унизиться узнавать у Керенского, как поступил с документом тот, но скорей всего никак, потому что, став министром, он загряз в оборончестве. И вот история вкладывала Стеклову – самому сделать грандиозный исторический шаг, который решит судьбу Европы. И тут же уезжающему снова Колышке он поручил передать своё согласие: пусть присылают немецких социал-демократов для переговоров с нами прямо на двинском фронте.
Это был – сильный козырь для Стеклова на предстоящие дни, надо суметь разыграть его.
Но пока это ещё сработает через Стокгольм и Копенгаген – слишком кружной путь, и много желающих перехватить успех себе. Надо – прямей и быстрей. А тут-как раз приехал с Северного фронта один знакомый, часто ездит сюда, вполне надёжный унтер, рижский конторщик и знает немецкий. И научил его Стеклов: идти в братание и добиваться вызова немецкого офицера не меньше как из полкового штаба и чтоб он передал вверх по команде: что в Исполнительном Комитете есть первый заместитель Чхеидзе, видная фигура Стеклов, очень влиятельный, и готовый к переговорам о мире, можно будет обсудить и уступки территории и уплату за избыток наших военнопленных. Стеклов готов в любую минуту приехать на фронт, разговаривать с немецкими парламентариями, а без него переговоры не состоятся. И: если будет запрос – немедленно вызывайте меня из Петрограда!
Подарить России немедленный мир! – вот это был шаг ему по плечу. И Россия бы этого не забыла.
И – Интернационал.
А без того – он скользил всё вниз и вниз, и скоро не на чем будет удержаться.
Он не имел ещё решения и последней крайности прямо идти на поклон в особняк Кшесинской – но уже смирился, что наверно придётся так.
*****НА КОЛЕСЕ СИДИШЬ – ПОД КОЛЕСО ГЛЯДИ*****
91
Ещё во вторник, в день нового „первого мая”, была в Москве ужасающая погода – с утра темно-пасмурно, снежная крупа, весь день холодно, свинцовое небо, то вихри мокрого снега, то мелкий холодный дождь, то вроде града, – и гнетущая тоска подавила Ксенью, ещё от этих колонн и рядов марширующих с их старанием показаться весёлыми. Да тоска – своя у сердца: вот такая – четвёртая весна в Москве, и ничто не сбылось, и ещё только один последний годик – и возвращаться в кубанскую глушь, ни с чем. Такая потерянность горькая. Ускальзывает жизнь. (А в Ростове у Жени – уже второй ребёнок! и – сын!!)
Но с четверга пахнуло тепло – и на участке голицынских курсов в Петровско-Разумовской Академии поля не ждут, и от 4-го курса уже требуется много навыков, да сколько учебного времени пропало от революции. И каждый день с утра ехали туда, „паровичком”, маленьким поездочком.
Да с агрономической-то участью Ксенья примирилась и находила немало радости понимать и направлять жизнь растений. И отец – так ждал этой её помощи.
Так и сегодня в субботу, ещё теплей, весь день Ксенья с другими курсистками усердно работала там на участке. И пока гнулась – не замечала, а возвращалась домой в седьмом часу вечера – такая ломота в спине, ноги отваливаются, прямо сейчас растянуться в постели – и ни движения!
Но – телефонный звонок: внезапно собирается у подруги вечеринка, приезжай да поскорей.
– Ой, не могу, ноги не идут. Не приеду.
Села доужинать. И вдруг внутри потянуло: да как же так не поехать? да что ей тут в четырёх стенах?
И тут же сама отзвонила:
– Еду! Лечу!
И что же с ногами? – они как и не устали. И что же со спиной? – ровна и молода. Зажёгся внутри огонёк – и всё излечилось вмиг. Надела кремовую блузку с напускными рукавами и шоколадную свободную юбку-клёш, только этой зимой появились, далеко не у всех есть.
Теперь гнать ещё в третий конец, к Чистым прудам. Нашёлся извозчик.
Послереволюционная Москва – уже без разгула кафе-шантанных огней, без громкого смеха из автомобилей, из саней, оголтелого гона с бубенцами, открытого кутежа, как последний год, – поприпугалась публика и подобралась. Зато жди любого нахрапа: сегодня среди дня в Петровско-Разумовское приехал автомобиль Красного Креста, шофёр и рядом с ним – пьяный, внутри несколько женщин, и громко бранятся; студенты подскочили, потребовали документы – пьяный выставил на них револьвер.
