Во время очередного своего путешествия она познакомилась с молодым патрицием Юстинианом и поразила его воображение. Теперь Феодора достигла зрелого возраста (ей исполнилось девятнадцать), «вышла на заслуженный отдых» и стала «почтенной дамой» — это значило, что теперь она была любовницей одного только Юстиниана. Даже те, кто ненавидел эту женщину и питал к ней отвращение, признавали, что она была личностью сильной, жестокой и расчетливой: вскоре ее руку можно было узнать во многих указах и эдиктах, которые Юстиниан составлял от имени императора Юстина.
Феодора хотела стать законной супругой Юстиниана; она мечтала со временем сделаться императрицей. Он тоже был не прочь жениться на ней, ибо как благочестивый православный христианин беспокоился о том, чтобы освятить их союз. Однако один из старых законов Римской империи строго запрещал знатному человеку жениться на mulieres, scenicae, libertinae, tabernariae[173]. Любовники хотели внести поправки в этот закон, чтобы вышеназванных женщин, прошедших «великое покаяние», можно было официально признать очищенными, чуть ли не девственными, и позволить им вступить в брак с кем угодно. Несмотря на всю очевидную нелепость этого нового постановления, спрашивается: кто мог придать ему законную силу? Ну разумеется, церковь! Стоит ли удивляться, что Юстиниан и Феодора сделали все возможное, чтобы расположить к себе христианских священников.
И усилия этой парочки вскоре принесли свои плоды. Самым громким достижением во время правления Юстина был так называемый «дипломатический подвиг» по излечению ереси, которая столько лет разделяла церкви Рима и Константинополя. Несомненно, с точки зрения верующих обеих сестер-церквей, это был весьма похвальный шаг. Однако, столь открыто поддержав эти два направления христианства, Юстин по умолчанию объявил себя врагом всех остальных религий, существовавших в империи, включая и христианское «еретическое» арианство. Другими словами, император Востока теперь официально провозгласил себя религиозным врагом своего соправителя на Западе. Это придало некоторый вес и дало толчок новым поношениям Теодориха римской церковью.
В течение многих лет язвительные реплики церковников почти никогда не задевали Теодориха, гораздо чаще они удивляли его, однако это вечное противостояние священников все-таки причиняло королю определенные неприятности. Это заставило римлян с недоверием и сомнением относиться ко всем самым благим намерениям Теодориха, и в то же самое время его товарищи-готы ворчали, что он слишком благосклонно настроен к неблагодарным народам. Теодорих не был слишком уж осторожным и подозрительным человеком, но ему пришлось бдительно следить как за внутренними, так и за внешними врагами своего государства. Так, на всякий случай: если вдруг какому-нибудь чужеземному христианскому правителю захотелось бы вторгнуться в королевство готов, или если бы кто-нибудь из недовольных граждан-христиан внезапно поднял мятеж, или если бы какой-нибудь захватчик осмелел, узнав, что римская церковь станет подстрекать свою паству встать на сторону «христианина-освободителя» и повернуть оружие против занимающих высокие посты «еретиков». Частично именно по этой причине Теодорих, едва вступив на престол, уволил всех римлян, занимавших высокие посты в его армии, а позднее издал закон о том, что всем, кто не является воином, строго-настрого запрещено носить какое-либо оружие.
Однако после быстрого разгрома гепидов под Сирмием и поспешного бегства боевых галер Анастасия из южных портов ни один чужеземец больше не рискнул тревожить владения Теодориха. Угроза пришла, и совсем скоро, оттуда, откуда ее никто не ожидал. Впервые я услышал об этой опасности, когда в Рим прибыл очередной караван с новыми рабами, выпускниками моей «академии», который лично сопровождал Артемидор. Я удивился тому, что грек сам привез рабов, потому что он почти никогда не покидал моей усадьбы в Новы. Артемидор был уже не молод и не мог больше похвастаться классическим греческим профилем, став теперь, как это всегда бывает с евнухами, очень тучным и поэтому не слишком любящим путешествовать. Но долго гадать мне не пришлось, ибо он тут же отвел меня в сторону и сказал:
— Сайон Торн, я привез известие, предназначенное только для твоих ушей. Его нельзя доверить ни одному посланцу. Среди самых доверенных лиц короля Теодориха завелись предатели, и в рядах их зреет заговор.
6
Когда Артемидор все объяснил, я холодно заметил:
— Я стал торговцем рабами, чтобы поставлять ценных слуг людям из высшего общества, а не затем, чтобы подслушивать, что происходит у них дома.
Точно таким же ледяным тоном грек ответил мне:
— Я разделяю твои убеждения, сайон Торн. Мои воспитанники строго предупреждены относительно того, что просто недопустимо подслушивать и распускать сплетни. Даже женщины умудряются выучиться искусству хранить молчание и вести себя пристойно. Но похоже, что в данном случае речь идет отнюдь не о пустых сплетнях.
— Да уж, дело нешуточное. Насколько мне известно, острогот Одоин, как и я, имеет титул herizogo, а также занимает пост генерала, который чуть меньше моего маршальского. И ты поверил рабу, который оговорил такого уважаемого человека?
— Это мой раб! — Артемидор произнес это уже совершенно ледяным тоном. — Воспитанник моей школы. И еще, юный Гакат — черкес, а этот народ известен своей врожденной честностью.
— Я прекрасно помню парня. Я продал его Одоину в качестве писца. Несмотря на все его титулы и звания, генерал не умеет читать и писать. Но послушай, ведь его резиденция находится прямо здесь, в Риме. Если дело и впрямь такое важное, то почему раб Гакат не пришел ко мне? Зачем было посылать отсюда сообщение тебе в Новы?
— Черкесам присуща одна редкая особенность — у них очень развито уважение к иерархии старшинства. Даже младший брат, если его старший брат входит в комнату, вскакивает на ноги в знак почтения и никогда не заговорит первым в его присутствии. Для моих воспитанников-черкесов я, похоже, являюсь loco frateri[174], кем-то вроде старшего брата. Вот они и обратились ко мне со своими заботами.
— Отлично. Тогда я отправлю молодого Гаката к старшей сестре, чтобы та помогла выяснить правду. Передай парню, чтобы он при первой возможности перешел Тибр и разыскал дом госпожи Веледы…
* * *
Мы с генералом Одоином никогда не были близкими друзьями, но часто встречались при дворе Теодориха. Поскольку теперь я решил сам пробраться в его дом и понаблюдать за всем изнутри, мне следовало стать абсолютно неузнаваемым. Когда Гакат появился в доме Веледы на противоположном берегу Тибра, я сказал:
