часть, значит, к следственному. Аль забыла, как намедни звали?
— Зачем в часть? — недоверчиво спросила Рахиль.
— А там уж обозначится зачем!.. Там ужо доведают, куда вы с голландкой ребенка-то скрали.
— Какого ребенка?
— А того, что барынька-то у вас на спитании оставила.
По лицу еврейки пробежало беспокойное облачко.
— Чего похмырилась?.. Аль не вкусно?.. Ась? — продолжал меж тем Селифан, загораживая ей дорогу. — Ты думаешь, вам оно с рук так и сойдет? Нет, брат, шалишь! Поперхнешься!.. Неповинного человека не моги запорочить! Правда-то Божья выплывет!.. Вы думаете, там ваших делов никто и не знает? ан нет, врешь, шельма! — я знаю: Селифан Ковалев и докажет, значит!
— Что ты знаешь-то? Ну что ты знаешь? пьяная твоя рожа, — беспокойно наступала на него еврейка.
— А то я знаю, что у вас ребенок был, а теперь нетути, а ты его со двора снесла, а теперича перед следственным обе зарекаетесь: знать, мол, не знаем. А мне оно известно, я на вас, иродов-кровопивцев, и докажу начальству, потому — барин-то добрый — вона, синягу ни за што дал… а от вас, каков он гривенник есть — и того не жди!.. А я выпил, дай Бог ему здоровья… и сам завтра с вами пойду… Вот оно что!..
Хмельной Селифан долго еще бормотал на эту тему, только уже сам с собою, потому что Рахиль после этих слов озабоченно и поспешно шмыгнула мимо его — поскорей сообщить своей барыне, что дворник, мол, болтает недоброе что-то.
У страха глаза велики. Акушерка, выслушав и раза три внимательно переспросив свою служанку во всей подробности — насколько та могла передать ей разговор свой, — очень встревожилась и немедленно послала ее к дворнику, с поручением, чтобы тотчас залучить его к себе на квартиру. Ей хотелось самой разузнать от него, в чем дело, и задобрить какою-нибудь подачкою. Она высунулась в форточку — дворник бродил себе по двору и все еще бормотал про гривенник и синягу.
— Селифанушка! А Селифанушка! Подымись-ко сюда, голубчик!
— Для че вам?
— Надо… Подымись, я тебя чайком попою…
— Ладно! Теперича так и чайком, а то и гривенника николды не дождешься! Некогда ходить мне по чаям… Вот ужо в части повидаемся!
Маневр не удался. Кулак-баба спешно стала одеваться и, встревоженная, поскакала прямо к великому юристу и практику за надлежащими советами — потому дело такое, что и ума не приложишь.
Едва успела она, запыхавшись, передать ему всю неясную суть полученного ею известия, которое немало-таки озадачило Полиевкта Харлампиевича, как вдруг туда явился новый, нежданный посетитель.
У Хлебонасущенского екнуло сердчишко чем-то нерадостным.
— Ну, что скажете, милейший мой Кузьма Герасимович?
— Нехорошо-с… дело тово… весьма экстраординарный оборот! — с внушительной важностью шевельнул бровями Пройди-свет, письмоводитель. — Позвольте объясниться конфиденциально-с?
Хлебонасущенский удалился с ним в кабинет.
— Оно, изволите видеть, дела у нас много… — начал ему рассказывать письмоводитель. — Я прихожу нынче в канцелярию после обеда, соснувши этак с часик. Позаняться надо было бумажонками там кой-какими спешными. Вдруг прилетает, этта, господчик — Бероев-то этот. Гляжу я, словно бы муха его укусила, себя не чует человек от полноты душевной. «Дома, говорит, господин пристав?» — «Уехавши». — «Скоро будет?» — «К ночи, говорю, надо полагать, вернется, а раньше едва ли. Да вам что, говорю, угодно? Ежели какая-нибудь экстренность по делам, то либо написать ему потрудитесь, либо мне, говорю, сообщите для передачи, а мы уж немедленно же и зависящее распоряжение сделаем, коли это важная экстренность». Дал я ему тут письменную принадлежность, а он вот что-с изобразить изволил! Не угодно ли пробежать? — закричал Пройди-свет, вытаскивая из бокового кармана свернутый лист бумаги.
Хлебонасущенский поморщился и стал читать, сначала довольно хладнокровно, но потом руки его невольно дрогнули и физиономия потеряла всякую приятность, ибо значительно вытянулась и побледнела.
Дело казалось нешуточное. Это было формальным образом изложенное письмо на имя пристава о всех обстоятельствах, узнанных Бероевым от дворника, где между прочим и о Полиевкте Харлампиевиче упоминалось.
— Что же вы теперь намерены делать? — слабо спросил он Пройди-света.
— В ихнюю часть телеграфировать будем, чтобы дворника этого назавтра к допросу представить.
— А нельзя ли как-нибудь сделать отвод этого свидетеля?
— М-м… трудновато-с, — призадумался письмоводитель, потирая палец о палец. — Приметы экипажа вашего явственно обозначены, а также и число посещений, — объяснил он. — Могли, значит, кроме его, еще и другие лица видеть — мелочной сиделец, например, — и ежели на повальном обыске окажется, что точно заприметили этих шведочек, то, я вам доложу-с, для вашей амбиции мораль подозрительная может произойти. Притом же и вы тогда к следственному делу всенепременно будете притянуты. А эту самую персону, что в гостиной у вас теперь сидит, завтра же арестуют вместе с жидовкой и по секретным упрячут. Может, и до сознания доведут; особливо как ежели дворник уличать-то их станет.
Практик в сильном волнении зашагал по комнате: «Господи! Все было так хорошо устроилось, все было ехало как по маслу, можно сказать, к счастливому финалу приближались. Рубикон перешли, и вдруг — дворник какой-нибудь с этим ослом Бероевым все труды и усилия за один мах похерят. Оскорбительно!»
— Задержите телеграмму! — стремительно повернулся он к Пройди-свету, озаренный новой мыслью.
Тот замялся и, ничего не ответив, только за ухом почесал, с улыбкой весьма сомнительного качества.
— Непременно, во что бы то ни стало, задержите! — настойчиво приступил Полиевкт Харлампиевич, который в эту минуту не без основания сообразил, что в дальнейшем деле, при таковом его обороте, будет страдать уже его собственная шкура, не говоря об остальных, а в том числе и о шкуре князя Шадурского.
— Ну нет-с, оно довольно затруднительно насчет приостановки! — вздохнул письмоводитель, словно бы после сытного обеда, во всю широкую грудь. — Боже борони, что-нибудь окажется — сам под суд попадешь, — продолжал он, — а у меня — жена да дети, и человек я к тому же недостаточный, как вам небезызвестно: так мне-то оно не тово-с…
— Сколько вам надо? — решительно и без всякой уже церемонии спросил его Хлебонасущенский.
Тот замялся: очевидно, хотелось хватить цифру покрупнее.
— Вы уж лучше на этот счет сами извольте почувствовать и сообразить, сколько бы за такое дело можно положить, без обиды, по совести, — ответил он Полиевкту. — Вы мне, например, назначьте, а я, коли мало, скажу: «мало», а коли много, я — «много» скажу. Так мы это дело по чести, промежду себя, и обстроим.
Хлебонасущенский подумал.
— Радужную[337]… желаете? — предложил он.
Пройди-свет упер в него свои глаза, выражавшие очень ясно: «Гусь ты, братец, точно что гусь, да напал-то на лебедя!»
