Едва завидев на вешалке куртку Виктории, Аська возопила:
— Так вот она где!
— Она просила ее не беспокоить, — предупредил Сигизмунд.
Аська повернулась к Вавиле.
— Представляешь, Вавилыч? Беспокоить ее нельзя!
«Вавилыч» солидно отозвался:
— Обзверет!
Вандалы явились не пустые. С собой у них было. Сигизмунда охватило совершенно сюрреалистическое ощущение, когда Вавила подмигнул ему голубым глазом и медленно развел в стороны полы куртки. В каждом из внутренних карманов плотно сидело по бутылке «Агдама».
— У тебя зажрать чем есть, Морж? — деловито осведомилась Аська, пока Вавила выставлял бутылки.
— Хлеб есть, колбаса… Вы что, целыми днями теперь пьете?
— Да нет, это мы празднуем.
— Вербное воскресенье?
— Куда там, круче! Вавилу на работу взяли!
— Что?!
— Ну, к нам, в театр. Точнее, не к нам, а к тому старому режу, я еще ушла от него…
Старый реж, как явствовало из аськиного рассказа, оказался на диво необидчивым. Будешь тут необидчивым. Встретил он Аську на улице, начал ей ныть: вот, мол, послезавтра премьера, совершенно улетная новая трактовка «Идиота», реклама уже есть, деньги твердые. Сорвется спектакль — все, труба. Спонсор серьезный, сил нет — если что, сразу его, режа, в асфальт закатает. А Рогожин, сука такая, запил. Шел пьяный по парку Лесотехнички, получил от кого–то в чавку, от кого — непонятно, за что — тоже. Может, перепутали его с кем, а может, и за дело. Теперь валяется в «скорой» на Будапештской — с проломленной башкой, похмельный и под капельницей. Играть не в состоянии…
В общем, Анастасия, нет ли у тебя, мол, актеришки подходящего типажа для Рогожина? Это реж так говорит. Насчет бабок, мол, не беспокойся — не обижу. С золота хавать будете — я ж говорю: спонсоры крутые. В общем, мать, не сомневайся.
Аська, естественно, тут же набила три мешка крутого плана и потащила к режу Вавилу. Мол, вот вам гений из Швеции. Улав Свенссон. По–нашему почти ни бум–бум, кроме «Ленин», «перестройка» и «водка», ничего не знает.
— И не надо! — завопил мокрогубый реж. — Так оно стремнее!
Рослый, голубоглазый, патлатый Вавила произвел на режа с первого же взгляда неизгладимое впечатление.
Затем от Вавилы потребовалось продемонстрировать гениальность. Подученный Аськой Вавила слегка ткнул режа под ложечку локтем и вымолвил:
— Мудо–дзон!
Реж пришел в неописуемый восторг. Аська сообщила, что гений только что испытал сатори. Мол, реж — дебил. Будда шведскому гению это сообщил. Реж — он все по старинке делает. Роль, сценарий, Станиславский… Все это — чушь! Улав сторонник системы Гордона Крэгга. В ней и взрос.
— А–а! — закричал реж. — Актер–марионетка!
— Точно! — ответствовала Аська. — А ты — тулово, понял? Где декорации? Декорации дай! Как он тебе без декораций проявится? Ты его поставь в декорации — он все сделает! Зрители обкончаются.
— И что? — потрясенно спросил Сигизмунд. — Что, этот мудозвон действительно Вавилу взял?
Аська закивала.
— Не засветимся? — озабоченно спросил Сигизмунд.
— Бог не выдаст, свинья не съест, Морж. Надо же парней как–то в свет вытаскивать. Ладно, Вавилыч, разливай.
Только успели пройти по первой, как появилась Вика. Вид имела расхристанный, глаза воспаленные. Безмолвно налила себе полстакана «Агдама» и заглотила, как извозчик.
— Э, Морж! — крикнула Аська. — Ты что тут с моей сестрицей сделал, урод?
— Она сама, — оправдался Сигизмунд.
Вика сидела неподвижно, водя глазами и ожидая, пока хмель начнет забирать. Все глядели на нее.
— Что уставились? — сердито спросила Вика. — Я работала. — И вдруг заговорила запальчиво: — Достало! Ни поговорить, ни поделиться!.. Информация — цены нет, а тут молчи!.. Я рассказ написала. Морж, ты мне распечатаешь?
— Ленточку только сменю — и распечатаю, — растерянно отозвался Сигизмунд. — А про что рассказ?
— Про это.
— Улет, — сказала Аська и налила всем еще портвейна. — Давайте за нового писателя! Ура, товарищи!
— Ура, — поддержал раб.
Вика сказала что–то Вамбе с Вавилой.
— Я им объяснила, о чем мы тут базарим. А то они по–русски не все еще понимают.
Судя по реакции вандалов, они не очень–то поверили викиному объяснению. Вамба потребовал, чтобы ему показали, как это Виктория работала. Где это она работала? Сигисмундс говорит, полей у него нет.
Глаза у Вамбы уже расползались — портвейн забирал свое.
— Йаа, — горячился Вамба, — да, да! Где–е работа?
Вика машинально переводила, когда Вамба перескакивал на родной язык: «Пахать — работа. Сеять — работа. Жать — работа. Работа — мучиться».
— У них одно и то же слово обозначает «работу» и «мучение», — пояснила Вика.
— То ли дело у нас, славян! — возрадовалась Аська. — Мы народ трудолюбивый. Это все историки пишут. Славяне любили труд. Только тех, кто любит труд, славянинами зовут.
— У нас тоже однокоренные, — сказал Сигизмунд. — «Страда» и «страдать».
— Ну ты, Морж, филолог! — восхитилась Аська. — Ну ладно, на сегодня мы свое отстрадали, так что давайте допьем портвейн да и пойдем себе. Виктория, ты остаешься?
— Нет, я с вами.
— Слушай, — сообразила вдруг Аська, — а жинка–то твоя где?
— Спит она, — ответил Сигизмунд. — Она теперь по шестнадцать часов в сутки дрыхнет.
РАССКАЗ ВИКИ
Одни считают дьявола испанцем, другие — немцем. По этому признаку люди разделяются на романистов и германистов.
Поздней осенью 1941 года германистами были почти все.
А Мирра, хоть и называлась «германистом», в дьявола вовсе не верила и о нем почти не задумывалась. Она была коммунистом, атеистом и сознательным научным работником.
В Ленинграде свирепствовал голод. Брат Мирры ушел с ополчением и сгинул где–то под Старой Руссой; от него вестей так и не пришло, зато пришло письмо от сына соседки, с которым вместе уходили. Соседкин сын тоже больше не отзывался, так что решено было, что погибли оба. Только оплакали, как проклятые фрицы разбомбили дом, и соседку свою Мирра потеряла.
Перебралась в другое жилье, где все вымерли еще в середине осени. И тут неожиданно привалила удача — свела знакомство с одной чрезвычайно ушлой бабушкой. Та по давним партийным связям получила доступ на помойку Смольного, о которой в городе ходили легенды. Отбросы с той дивной помойки по дешевой цене продавала Мирре, так что та почти что и не голодала.
Что бы сказал дедушка, владелец часовой мастерской в Витебске, если бы увидел, как все нажитое уплывает в жадные лапки старушки–партийки? «Береги себя, Мирра», — вот что бы он сказал.
Кутаясь в необъятную, молью траченую, семейную шаль, сидела Мирра в Государственной Публичной Библиотеке, под черной, будто бы скорченной лампой. Сегодня дали свет и можно было заниматься делом, а не в бомбоубежище время попусту расходовать. Ее очень раздражали эти вынужденные отсидки среди оцепеневших от страха людей с безнадежными глазами. Хотелось совсем другого: в три рывка распахнуть три тяжеленные двери, одну за другой (как в боксе детской поликлинике, куда ее водил давным–давно покойный дедушка), в три прыжка подняться по плоским, как в Критском дворце, ступеням, приспособленным к степенной ходьбе, но никак не к бегу, схватить книги и погрузиться в работу. Ибо любила Мирра свою работу, как ничто иное, и потому могла быть счастлива в этом страшном, погибающем мире.
Редкая красавица была Мирра, с огромными черными глазами в махровых ресницах, которые росли, казалось, в три ряда, с гордыми бровями, с большим, трагически изогнутым ртом. Ежедневная близость смерти придавала ее прекрасному лицу почти неземную одухотворенность. И многие — и женщины, и мужчины, и особенно дети — провожали ее тоскующим взором, словно в надежде, что этот ангел, сошедший с небес, подаст им руку и заберет к себе на небеса, где нет ни Гитлера, ни голода, ни бомбежек.
В Публичной Библиотеке, несмотря на войну, было немало читателей. Из–за холода окон не открывали, и потому в библиотеке застоялся отвратительный запах бессильной человеческой плоти. К нему было привыкнуть еще труднее, чем к постоянному чувству голода.
Поэтому когда рядом с Миррой, тихонько извинившись, пристроился совсем уж вонючий старикашка, она недовольно дрогнула ноздрями и отодвинулась.
— Простите, — прошептал старикашка спустя некоторое время, — позвольте полюбопытствовать, чем так увлеченно может заниматься такая красивая девушка?
Мирра бросила короткий взгляд на своего соседа. Оказалось, что он был не так уж и стар. Волосы, которые она приняла было за седые, были просто очень светлыми, льняными. Старили его две резкие морщины вокруг прямого рта. На соседе был тулуп — видимо, эта одежда и источала козлиный запах. Яркие синие глаза уставились на Мирру с нескрываемым восхищением.
