— Горе! — с тоской выговорил Лусин. — Такое горе, Эли!
— Кругом были враги! — прорычал Труб. — Аллан и Леонид научно исследовали загадочные явления, а надо было сражаться! Ты бы воевал, Эли, я уверен! Жаль, меня не было! Я бы кое-что преподал им из опыта сражений на Третьей планете!
К нам подошли Орлан и Граций. Когда они оба появляются на планетах, где имеются люди, они ходят только вместе. В этом есть какая-то трогательная наивность — галакт и разрушитель демонстрируют, что жестокая вражда, миллионы лет назад разделившая их народы, нынче сменилась горячей дружбой. Я по-старому назвал Орлана разрушителем, хотя теперь им присвоено название «демиурги», и они очень гордятся новым названием, означающим что-то вроде механика или строителя, — в общем, творца, а не разрушителя. Словечко «демиург», конечно, точно выражает роль бывших разрушителей в нашем Звездном Союзе, но не думаю, чтобы выставляемая напоказ дружба легко давалась Орлану и Грацию, особенно галакту. Астропсихологи утверждают, что как людям не привить любви к дурным запахам, так и галактов не приучить быть терпимыми к искусственным органам и тканям, а демиурги только сменили наименование, но отнюдь не структуру тела, где полно искусственных органов и тканей.
— Привет тебе, Эли, мой старый друг и руководитель! — торжественно произнес галакт, по-человечески протягивая руку: мои маленькие пальцы исчезли в его гигантской ладони, как в ящике.
Я пробормотал подходящий для встречи ответ. По выспренности выражений галакты способны даже Ромеро дать десять очков форы. Орлан ограничился тем, что приветственно просиял синеватым лицом, высоко приподнял голову и с резким стуком вхлопнул ее в плечи. Мы все вместе вошли в зал.
В Пантеоне, как известно, давно не хоронят, но когда делается исключение, то в центре зала вначале помещают для всеобщего обозрения открытый гроб с телом. В экспедиции Аллана и Леонида принимало участие сто четырнадцать человек, восемь демиургов, три галакта и два ангела. Катастрофа, настигшая оба звездолета, превратила в одно неразделимое месиво существа и механизмы. В траурный зал внесли урну с общим прахом, горсточку мертвой материи, — бывший духовный и служебный союз членов экипажа превратился теперь в вещественное единение составлявших их атомов. Я с горечью думал в ту минуту, что мы все на разных звездах братья по творящей нас материи, но только в смерти ощущаем наше внутреннее единство.
Урну внесли Ромеро и Олег: один как представитель Большого Совета, другой — от астронавтов. Меня тоже просили нести урну, но обряды, где надо показываться перед всеми, не для меня. И я заранее отказался что-либо говорить. Ромеро держал краткую речь, а затем зазвучала музыка. Я должен остановиться на музыке. В странном конгломерате причин, определивших наши сегодняшние метания в диком звездовороте ядра, она тоже сыграла роль. Играли симфонию «Памяти друга» Збышека Поляновского. Я сотни раз говорил, что люблю лишь индивидуальную музыку, лишь озвученную гармонию моего собственного настроения. Вероятно, мне просто трудно настраиваться на чужие чувства, в общих для всех мелодиях я ощущаю приказ, предписание испытывать то, а не иное, запрет быть самим собой.
Для «Памяти друга» Збышека я делаю единственное исключение. Она всегда по душе. Она всегда не ко мне, а во мне. Она моя, всегда моя, а в тот день звучала так горестно, так проникновенно, что сам я стал этой скорбной и мужественной музыкой, я звуками ее сливался с друзьями, с миром, я оставался собой и был всеми людьми, всем миром сразу. Вероятно, Збышек Поляновский сознательно старался породить такое настроение. Могу сказать одно: если он имел подобную цель, она ему удалась.
Ромеро и Олег подошли ко мне, когда я еще был в смятении, порожденном симфонией. Ромеро сказал:
— Должен проинформировать вас, дорогой адмирал, что Большой Совет постановил снарядить вторую экспедицию в ядро Галактики и назначил командующим эскадрой звездолетов капитана-звездопроходца Олега Шерстюка, нашего общего друга.
Олег, не дав мне вставить слова, быстро добавил:
— Я согласился взять командование лишь при том условии, Эли, чтобы в экспедиции приняли участие вы!
Мне надо было ответить таким же категорическим отказом, каким я не раз отвечал на прежние предложения командовать звездными походами или принимать в них участие. После освобождения Персея, после гибели Астра на Третьей планете Мэри и я охладели к дальним странствиям. Мы возвратились на зеленую прародительницу Землю, чтобы никогда уже не покидать ее. Так мы постановили для себя двадцать лет назад и с той поры ни разу не отступали от своего решения.
Но неожиданно для себя самого я сказал:
— Я согласен. Приходите ко мне вечером. Посовещаемся.
3
Мэри пожелала идти домой пешком. День был хмурый, по небу бежали темные тучи. На Кольцевом бульваре ветер кружил листья. Я с наслаждением дышал холодным воздухом, больше всех погод люблю вот такую — сухую, резкую, энергичную, наполненную шумом ветра, сиянием пожелтевших деревьев: осень — лучшая для меня пора. Мэри тихо сказала:
— Как она хороша, наша милая старушка Земля! Увидим ли мы ее еще или навек затеряемся в звездных просторах?
— Ты можешь остаться на Земле, — осторожно заметил я.
Она с иронией посмотрела на меня:
— Я-то, конечно, могу. Но сумеешь ли ты без меня?
— Нет, Мэри, без тебя не сумею, — честно признался я. — Быть без тебя — все равно что быть без себя. Или быть вне себя. Такова моя судьба: один — я только половинка целого. Ощущение не из лучших.
— Мог бы сегодня обойтись и без неостроумных шуток, Эли! — Она нахмурила брови.
Некоторое время мы шли молча. Я с опаской поглядывал на нее. Столько лет мы вместе, но я до сих пор побаиваюсь смен ее настроений. Сердитое выражение ее лица превратилось в отрешенно-мечтательное. Она спросила:
— Угадаешь, о чем я думаю?
— Нет, конечно.
— Я вспоминаю стихи одного древнего поэта.
— Никогда не замечал в тебе любви к поэзии.
— Ты во мне замечаешь только то, что тебе помогает или мешает, все остальное тебе не видно.
— Потусторонностей, или нездешностей, или каких-либо сверхъестественностей я в тебе не открывал, это правда. Так какие стихи ты вспомнила?
Она показала на метущиеся кроны и продекламировала:
Кружатся нежные листыИ не хотят коснуться праха…О неужели это ты,Все то же наше чувство страха?Иль над обманом бытияТворца веленье не звучало?И нет конца и нет началаТебе, тоскующее «я»!
Я согласился, что многое в стихах соответствует моменту. Оставив несуществующего творца с его веленьями, остальное можно принять: и страх гибели присущ всему живому, и точно нет ни начала, ни конца желаниям того конгломерата молекул и полей, который у каждого называется одинаково — «я». Лишь насчет тоски можно поспорить. Тоска требует свободного времени, это чувство нерабочее, для отпуска и отдыха, а что интересного в томительном отдыхе?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
