чуть третья не отравила, а я должен о твоей свадьбе думать?
– Так чего там думать-то?
– Вот и не думай. Поди пока, за девушкой поухаживай, что ли? Ты ж ее и не знаешь вовсе. Что ей нравится, что любо, что не любо…
– С Устей я и сам разберусь! Ты мне скажи, когда свадьбу играть можно будет?
– На Красную горку. И не ранее. И то если Устинья согласится невестой твоей стать.
Фёдор даже рот открыл.
– Согласится, конечно.
Борис промолчал.
Было у него и свое мнение на этот счет. Нелестное. А пока…
– Иди, Федя. С Устиньей Алексеевной поговори, по саду погуляй, что ли. Сладится все постепенно, только время дай.
– Время, время… только о том и слышу.
– Иди, Федя.
Дверь закрылась, только что хлопнула, а Борис задумался, что делать ему. Федя жениться рвется… надо с Устиньей поговорить. И неволить ее не хочется, и время бы им выиграть, и всех вокруг пальца обвести. Только согласится ли она его супругой стать? Согласится ли рядом с ним жить, детей ему рожать – хоть и говорит она, что спину ему прикрывать станет, а все равно страшновато этот разговор начинать. Но лучше сразу определиться, так что Боря себя в руки взял.
Сегодня же и поговорит он с Устиньей, будет у них время, как в рощу поедут.
* * *
Марфа Данилова спала уже, когда что-то ей сквозь сон померещилось.
Что-то чужое, страшное… Сон нехороший?
Комната темная видится ей, и в центре комнаты в жаровне огонь горит живой, над жаровней той котел на цепях висит, в него прядь черных волос летит.
– На плохую весть, на дурную смерть, на черную ночь, красоту прочь…
И стоит возле котла того баба страшная, жуткая, и лицо у нее такое…
Страшное оно.
Старое, сморщенное все, а глаза ровно и вовсе не человеческие, так бы змеиные глаза на лице человеческом смотрелись, страшно, жутко даже…
Она ложкой большой зелье мешает, что-то приговаривает, и мечется Марфа во сне, и страшно ей, и жутко… Что-то недоброе надвигается, пальцы сами собой на крестике сомкнулись, да какая уж от него защита? Тут веровать искренне надобно, а она… какая уж у нее вера?
В храме Божьем и то с парнями перемигивалась…
А жуть надвигается, и что-то темное ползет, и Марфу охватывает, и стонет девушка во сне, старается из черноты вырваться – и проснуться не может.
Нет, не может, и закричать сил нет, горло перехватило, и только слезы катятся из уголков крепко сомкнутых глаз, впитываются в подушку пуховую.
Что-то будет с ней?!
* * *
Борис хотел поговорить, пока до рощи ехать будут, – не получилось.
Ветер шаловливый разыгрался, снег понес, неприятно говорить было, когда снежинки в рот залетают. Боря и рукой махнул. Потом поговорит. Ладно уж, даст он себе поблажку маленькую, подберет подходящий момент.
Добряна их на подъезде к роще встретила, как знала о приезде.
– Государь! Устя!
Устинья с коня спрыгнула, поклонилась:
– Поздорову ли, сестрица?
– Властью матушки Живы все благополучно. И ты, государь, проходи. Я смотрю, у тебя все намного лучше стало, но я и еще помочь рада буду.
Борис и спорить не стал. Затем и ехал.
– Добряна, поговорить бы нам.
– Слушаю, государь.
Замялся Борис, на Устинью взгляд бросил.
– Я пока на пригорочке посижу, отдохну. – Устя поняла, что царю узнать что-то надо. Не обиделась она, да и на что тут обижаться? У каждого свои секреты есть, она Борису тоже не все рассказала…
Пусть поговорит спокойно.
А она отдохнет, посидит…
В роще тихо было, спокойно, уютно. Главное – тихо. Очень Устинье этого не хватало. Спокойствия, защищенности, может, даже и стен монастырских. Там она к келье привыкла, к тишине и покою. А тут?
Затянуло ее в новую жизнь, закипело вокруг, забурлило, а она ведь не поменялась. И сейчас Устя просто сидела и слушала тишину.
Пронзительную.
Невероятную.
Тишина, казалось, была ощутима, она обволакивала и проникала внутрь, она ласкала и успокаивала. И Устя прикрыла глаза, отдаваясь всей душой этому редкому чувству.
Тихо. Безопасно.
Можно расслабиться.
Это – тоже счастье.
* * *
– Государыня Добряна…
Добряна рукой махнула:
– Зови по имени, государь, ни к чему тебе кланяться. Я тебя всегда в роще видеть рада буду.
– Спасибо, Добряна.
– И задавай вопросы, государь. Не так у вас много времени, а мне бы еще с Устей поговорить. И тебе полежать хоть немного, я тебя еще б полечила…
– Я о лечении и хотел поговорить. Я… я знаю, кем моя жена оказалась. Добряна, у меня могут дети быть?
Борис приговора побаивался. Но… лучше о таком знать. Государю наследник всегда надобен, и готовить его заранее требуется, иногда и за десять лет, за двадцать. А то упадут дела на голову нежданно-негаданно, растеряется следующий царь, а в делах государственных растерянность смерти подобна. Некоторые и вовсе для трона не годны, но как они к власти рвутся!
Волхва в государя всмотрелась внимательно, подумала пару минут.
– Ты ведь уже был отцом, государь. Что изменилось с той поры?
– Марина… могла она повредить что-то?
Добряна смеяться не стала. Вместо этого помолчала еще пару минут, к государю пригляделась.
– Нет, государь. Все у тебя хорошо, и детей ты сделать можешь, и ежели что, лет тридцать у тебя еще впереди, а то и на поболее здоровья хватит. Ты приезжать не забывай, а я помогу, порадею.
Борис выдохнул радостно.
Тридцать лет?
Это он и жениться успеет, и наследника сделать, и вырастить, и обучить. Это ж подарок!
А еще… хоть и говорила ему Устинья, а только и проверить не помешает.
– Добряна… а Устинья – кто? Волхва она? Или нет?
Добряна прищурилась.
Видно было, что и вопрос ей не в радость, и ответ, но лгать не стала:
– Устинья не волхва, вернее сказать, не вполне волхва. Сила в ней проснулась, кровь заговорила, а вот клятвы она не давала, служения не принимала. Захочет среди людей жить – ее право. Ей и замуж выходить можно, и детей рожать.
– Они волхвами будут?
– Нет. Не обязательно. Могут сильнее быть, умнее, удачливее обычных людей, но не волхвы. А могут и силу унаследовать. Опять же, от их выбора все зависеть будет. Устинья тоже может служение принять, но может и своей жизнью жить. Ее право, ее выбор.
– Это хорошо.
Волхва это обсуждать не стала. Вместо того Бориса усадила в кресло, из старого пня сделанное, сама ушла ненадолго, вернулась с туеском березовым.
– Испей, государь, да отдохни
