одночасье, так что дай и мне немного времени.
За дверью послышались шаги, вошел Альбер.
Он удивился, увидев отца. Неловко поздоровался, поцеловал госпожу Адель и сел завтракать.
– У меня есть для тебя сюрприз, – спокойно начал Верагут. – Осенние каникулы можешь провести с мамой и с Пьером, где вам заблагорассудится, и Рождество тоже. Я уезжаю путешествовать, на несколько месяцев.
Молодой человек явно обрадовался, но, стараясь не подать виду, полюбопытствовал:
– Куда же ты едешь?
– Пока точно не знаю. Сперва отправлюсь с Буркхардтом в Индию.
– О, так далеко! Один из моих однокашников родился там, кажется в Сингапуре. Там до сих пор охотятся на тигров.
– Надеюсь, что да. Если вдруг подстрелю одного, то, конечно, привезу шкуру. Но вообще я собираюсь там писать.
– Могу себе представить. Я читал про одного французского художника, он жил где-то в тропиках, по-моему на острове в южных морях… Наверно, это замечательно.
– Правда? А вы тем временем поживете в свое удовольствие, будете сколько угодно музицировать, кататься на лыжах. Ну, не буду вам мешать! Пойду посмотрю, что делает малыш.
И он вышел, не дожидаясь ответа.
– Все-таки иногда папа просто выше похвал, – восторженно сказал Альбер. – Путешествие в Индию, мне нравится, в этом есть стиль.
Мать с усилием улыбнулась. Она утратила равновесие и чувствовала себя будто на суку, который подпиливают. Но молчала, постаралась придать лицу ласковое выражение, в этом у нее был большой опыт.
Художник вошел к Пьеру, сел у его кровати. Тихонько достал узкий альбомчик и принялся набрасывать голову и руку спящего мальчика. Хотел до отъезда, не мучая Пьера сеансами, как можно чаще и лучше рисовать его и запечатлевать в памяти. Со всем вниманием и нежностью старался воссоздать милый облик, контуры мягких волос, красивые нервные ноздри, тонкую, безвольно лежащую руку и упрямо-породистую линию крепко сомкнутых губ.
Верагут редко видел мальчика в постели, впервые застал его спящим не с по-детски приоткрытыми губами и, рассматривая не по годам твердый, выразительный рот, вдруг отметил сходство со ртом своего отца, Пьерова деда, человека смелого, гораздого на выдумки и притом страстно-неугомонного; глядя на ребенка и работая, он размышлял об этой целенаправленной игре природы с чертами и судьбами отцов, сыновей и внуков, и у него, отнюдь не склонного к философии, мелькнула мысль о грозно-восхитительной загадке душевной преемственности и неизбежности.
Спящий неожиданно открыл глаза и встретился взглядом с отцом, и вновь тот отметил, как не по-детски серьезны этот взгляд и это пробуждение. Немедля отложив карандаш, он захлопнул альбомчик, наклонился к проснувшемуся ребенку, поцеловал его в лоб и весело сказал:
– Доброе утро, Пьер. Тебе лучше?
Малыш со счастливой улыбкой потянулся. О да, ему лучше, намного лучше. Память медленно оживала. Верно, вчера он хворал и пока что чувствовал над собою тень ужасного дня. Но теперь было намного лучше, ему только хотелось еще чуточку полежать, понежиться в тепле и спокойной благости этих минут, а потом он встанет, и позавтракает, и пойдет с маменькой в сад.
Отец ушел за маменькой. Пьер, жмурясь, глядел на окно – за желтоватыми шторами сиял светлый, веселый день. И день этот полнился обещаниями, благоухал всевозможными радостями. А вчера было ужас как уныло, холодно и тускло! Он зажмурил глаза, чтобы забыть об этом, и почувствовал, как в вялых, сонных членах, пробуждаясь, потягивается милая жизнь.
Вот и маменька, принесла ему в постель яйцо и чашку молока, а папа обещал новые цветные карандаши, и все были милы и ласковы и радовались, что снова видят его здоровым. Прямо как день рождения, а что нет пирога, так это не беда, по-настоящему он пока не проголодался.
Как только оделся, он, в свежем голубом летнем костюмчике, отправился в мастерскую к отцу. Вчерашний жуткий сон канул в забвение, но в глубине души еще трепетало эхо ужаса и муки, и теперь ему было необходимо видеть и чувствовать, что вокруг него в самом деле солнце и любовь.
Отец вымерял раму для новой картины и встретил его с радостью. Но Пьеру не хотелось задерживаться надолго, он забежал только поздороваться и приласкаться. Потом ему надо дальше, к собаке и к голубям, к Роберту и на кухню, надо снова со всем поздороваться, все принять во владение. После он пошел с мамой и Альбером в сад, и ему казалось, будто минул целый год с тех пор, как он плакал здесь, в траве. Качаться на качелях охоты не было, но он провел рукой по сиденью, прошел к кустам и цветочным клумбам, и, словно из прошлой жизни, на него повеяло смутным воспоминанием, будто он одиноко блуждал здесь среди клумб, брошенный и безутешный. Теперь все опять полнилось светом и жизнью, жужжали пчелы, а дышалось легко и радостно.
Ему позволили нести мамину цветочную корзинку, они складывали туда гвоздики и крупные георгины, а он заодно собрал особый букет, который намеревался позднее отнести папа́.
Когда они вернулись в дом, Пьер устал. Альбер предложил поиграть, но ему хотелось прежде немного отдохнуть. Он сел на веранде в маменькино большое плетеное кресло, не выпуская из рук букет для папа́.
Объятый приятной истомой, он закрыл глаза, повернулся к солнцу и порадовался, чувствуя, как свет пронизывает веки красным теплом. Потом удовлетворенно оглядел свой красивый чистый костюмчик и принялся подставлять солнцу блестящие желтые ботинки, то правый, то левый. Так чудесно – спокойно и слегка устало сидеть в уюте и чистоте, только вот гвоздики пахнут слишком сильно. Он положил их на стол, отодвинул как можно дальше. Надо поскорее поставить их в воду, чтобы не завяли, прежде чем папа их увидит.
Пьер думал об отце с непривычной нежностью. Как же все было вчера? Он наведался в мастерскую, папа́ было недосуг, он работал, стоял перед картиной такой одинокий, и прилежный, и чуточку печальный. Это ему хорошо запомнилось. Но потом? Разве потом он не встретил папа́ в саду? Он с усилием пытался вспомнить. Ну да, папа́ расхаживал по саду, туда-сюда, одинокий, с чужим, страдальческим лицом, и он хотел его окликнуть… Как же все было? Вчера случилось что-то страшное, жуткое или он слышал про что-то такое, но никак не мог вспомнить, что именно.
Откинувшись на спинку глубокого кресла, Пьер размышлял. Солнце теплыми желтыми лучами светило ему на колени, но радость потихоньку таяла. Он чувствовал, что мысли все ближе подступают к той жути, чувствовал: как только он ее найдет, она опять им завладеет, она стояла за спиной, подстерегала. Всякий раз, едва воспоминание подбиралось
