борта, как пучки укропа и петрушки из базарной корзины.
В своём номере он мгновенно уснул и тут же обнаружил, что здесь останавливался его Заместитель. Подушка была наполнена стуком и гомоном улицы, что пробивался сквозь чистую наволочку.
Схватив сновидение Заместителя за краешек, он развернул его и увидел то, о чём Заместитель никогда не рассказывал. Казалось, что Заместителю должна сниться война, но нет — ему снился старый мотороллер.
Оказалось, что эти мотороллеры были общими и для этой страны, и для детства его товарища. Именно такая трёхколёсная пукалка везла молоко к станционному магазину из детства Заместителя. Железо её кузова было мятым, а цвет — не поддающимся определению. Внутри кузова брякали клетки, в которых бились и звенели бутылки можайского молока. Или, наоборот, в ней стояли другие клетки, в которые плоскость к плоскости были уложены красно-синие тетраэдры молока по шестнадцать копеек за пакет.
Сон был чистый и детский, и сам Заместитель бродил по нему в шортах, почёсывая разбитые коленки. Он плакал оттого, что ему не дали покататься на мотороллере.
Мотороллер был один на посёлок и приснился Заместителю в городе, где их были сотни, и двигались они беспорядочно, как броуновские частицы. Правила движения нарушались ежеминутно и повсеместно, вернее, правил движения не было вовсе.
Затем он увидел сон богатой сумасшедшей американки. Сон, правда, был довольно противный и скрипучий. Американка была действительно сумасшедшей, во сне рассказывала о духовном просветлении, которое сошло на неё во время прогулки на лодке по какому-то озеру. Она пела о своём счастье, как сирена. Но сошло на неё, видимо, помутнение — речи сирены были пусты и унылы, а смысл их оставался неясен.
Потом всё пропало, и голова снова стала гудеть от боли.
На следующий день он вылетел.
Но на промежуточном аэродроме на горы опять навалилась непогода, и он оказался заперт на аэродроме. Рядом, под горой, лежали обломки двух крохотных самолётиков. Логотипы авиакомпаний на бортах были старательно замазаны, чтобы не портить историю бизнеса, и не остаться на фотографиях путешественников.
Он рассмотрел всё это и пошёл спать в стылой и пустой лондже. Холодная подушка уже не сообщила ему ничего, сны вымерзли из неё. Только снова кто-то скрёбся за дверью.
Поэтому он боялся, что страх и боль снова заполнят пустоту в голове.
Вдруг ему приснилась женщина, к которой он ехал. Это был длинный сон, в котором туристы срубили целую рощу карликовых деревьев. И эта женщина гладила обрубки, и они тут же покрывались ветками и листьями.
Но вот туман раздвинулся.
Его самолёт со смешным отпечатком лапы снежного человека на хвосте вывалился в ущелье с этого аэродрома и донёс его до следующего.
Там уже нужно было идти пешком, и он двинулся к посёлку, наблюдая, как идут мимо местные жители, сцепившись мизинцами; тащат поклажу чёрные яки; бредут нескончаемыми цепочками альпинисты. Скоро путешественник очутился на той же тропе, по которой поднимался его Заместитель.
Он шёл медленно — то ли от старой боли в голове, то ли от горной болезни.
У него почти не было груза, и туристы смотрели на непонятного странника, как на самозванца.
Заночевал он в монастыре и рано утром ходил по холодным и пыльным комнатам, в которых что-то жарили — видно, специально обученный жизни хлеб на всю округу. Груда снятых ботинок лежала в дверях, будто жертвы гражданской войны.
Раздавался рокот барабанов и потрескивание жарящихся хлебцев.
Кругом было запустение.
В следующий раз он заночевал в настоящем отеле.
Он вступил в причудливый лес — и сразу увидел зайца, спокойно наблюдавшего за ним. Как сказочная девочка, он ступил на тонкую тропу и пошёл мимо можжевельника, тиса и багульника. Там, посреди этого леса, стояла похожая на космический корабль гостиница, безумно дорогая — даже по его меркам. Первое, что он в ней увидел, был фрачный официант, который пробегал через холл с подносом. На подносе чернела бутылка вина, и хрусталь сиял своими боками.
Пил там и он, в этой сумасшедшей гостинице — сидя у очага в холле. Рядом с ним, гревшим ноги у огня, сидели аккуратные старые японцы, не снимая с лиц белых марлевых повязок.
Был закат, и горы сочились розовым.
Но он быстро покинул и это место и опять погрузился в дорогу, как в реку.
Накануне третьей ночи он поднялся на холм, что был увешан флагами и лентами. Они колыхались на ветру, и его окружило царство ветра и царство воронов. Вороны пели свои песни, будто читали заклинания, будто бормотали магический речитатив.
Ночью он увидел сон — грустный и страшный. Это был его собственный сон, каждый раз показанный по-новому, собранный всё из тех же деталей, но по-другому.
Он видел этот сон и раньше — там, выйдя из леса, люди поднимались на длинный железнодорожный мост. Это было на Верхней Волге, и мост, перекинутый через один из притоков, был по-настоящему длинным. Люди шли, и, бормоча что-то неслышное, несли гроб. Ветер поднялся такой, что, казалось, вот-вот ветер вырвет гроб и понесёт всё выше и выше — куда-то вдаль. Вблизи становилось понятно, что гроб несут одни женщины, и бормотание их превращалось в высокое и чистое пение кирие элейсон. Он не испугался, несмотря на то, что это именно он лежал в гробу, только рассеянно подумал, что если достаточно долго выжидать, то обнаружишь, что движешься, качаясь на руках близких, а мимо проплывает дом твоего врага.
Но тут же женщины запели уже не по-гречески, а по-русски: «Куролесом! Куролесом!»
И он проснулся.
На рассвете он пошёл на утреннюю молитву.
Там, в гулком зале, он грел под собой скрюченные ноги, а зал наполнялся монахами, кутающимися в красное и чёрное. Они кашляли и хлюпали носами. Было впечатление, что он попал в огромную пещеру, где с потолка капает вода.
Пробежал мальчик с чайником, будто взятым напрокат из пионерского лагеря, и плевался из этого чайника в чашки, и, наконец, монахи начали петь заунывную песню, всё так же сморкаясь и кашляя.
Чайник делал своё дело — кашля и сморкания становилось всё меньше.
Падали, падали капли, вступила в дело какая-то зурна или что-то ещё, задудела длинная труба, в которую дул другой мальчишка, снова прибежал первый — с чайником.
И вот мир проснулся и внимал всем этим звукам. И он свой в нём, на своём месте.
Ноги уже онемели, он не чувствовал их, но солнце вывалилось из распадка, качались монахи в такт, а он бормотал что-то вроде «там,
