В купонные воскресенья все мы были воплощенной свободой. Тайным свободным обществом. Правда, для этого мы должны были предавать себя, не быть самими собою. Но нам было все равно; мы с гордым видом входили, к примеру сказать, в «Карпатию» — чего уж тут мелочиться.
И навстречу нам… навстречу нам выползал угрюмый, убогий, несчастный… нет, не официант, а труженик общепита, пария, позор профессии. Тащился мрачно и с жаждой нам отомстить — в данный момент только эта жажда хоть как-то связывала его с ресторанным делом, — но, прежде чем он успевал выместить на нас все свои невзгоды, инициативу перехватывал отец, который, будто на крыльях, врывался в зал, и полы его пиджака, словно мантию, раздувал вешний ветер.
— Grüß Gott![155] — на весь ресторан кричал он, и мы со смехом вторили ему: — Грюсси готт, грюсси готт!
Чего стоило само это слово «Gott»! Даже мать, усмехаясь, повторяла его, как эхо: готт, готт. Имя Господне звучало не шепотом, как бы случайно сорвавшись с языка — лишь бы кто не услышал, но чтоб до Боженьки все-таки долетело, — а во весь голос, открыто, нормально. Мы еще и к столу не подошли, а наш отец уже легализовал Боженьку, сделал Его бытие совершенно естественным. Причем сделал словно бы между прочим, без натужного героизма католического сопротивления (несуществующего), не смело и не боязливо, а с веселостью веры, неоспоримо.
Будапешт тогда был уже городом исчезающим, теряющим память, куда-то вдруг подевавшимся — непонятно было, где он, откуда явился, куда держит путь. Но несколько ресторанов чуть-чуть приотстали от города и людей; «Карпатия» была одновременно и напоминанием об утраченном мире, и пошлой самопародией, которая уже ни о чем не напоминала, а только тыкала человека (или отца его) носом в прискорбное настоящее.
Однако свобода порождает свободу. И в приближающемся к нам убожестве вдруг пробудились и вчерашние, и сегодняшние рефлексы. С одной стороны, рефлексы официанта, который пусть и не всех без разбору, но самых значительных, особо важных гостей сразу же замечает, и внутри у него начинают звенеть колокольчики, серебряные звоночки снобизма и рвения, забытые, подавленные им самим отголоски профессиональной гордости и достоинства; но, с другой стороны, пробуждаются в нем и рефлексы жалкого порождения новой эпохи, пробуждается хам, ворюга и мелкий жулик, завидевший на горизонте потенциальную жертву.
Услышав немецкую речь, он, быть может, и не вскочил бы так прытко — мало ли шляется тут немчуры гэдээровской, гутентагов второсортных, уж лучше чехи, пражские господа-пивохлебы! А гутентагам этим надо сразу давать отворот, видерзейн, пожалуйте в самообслугу! Но тут, мама родная, тут вовсе не гутентаги пожаловали, а всамделишные, натуральные кумовья-австрияки, камон эврибади, хотя пиджачок на австрийце мог бы сбить с панталыку и опытного человека, уж больно похож на продукцию швейной фабрики «Красный Октябрь», м-да, вот он, Запад, рафинированная простота, вроде то, да не то, по пиджачку судя, этот тип и венгром мог бы быть, сегодняшним, современным венгром, но — поступь, энергия, весеннее развевание пиджака, так могут входить только иностранцы, сегодняшний венгр либо квелый какой-то, пиджак на нем, как на вешалке, будто палый осенний лист, либо — новый, из грязи в князи, барин, на котором и пиджака-то не видно, только спесь, только гонор, до двери-вертушки его чуть не под руку провожает шофер; а этот — какой лоб, какой череп, такие только за Лейтой рождаются, и вот он уже раскланивается перед нами, яволь, биттешён, прошу, голубчики, прошу, битте плац, наилучшее место, коммен зи, вот сюда, Фери, бляха, живо тащи меню!
— Vati! Vati! Was bedeutet Feri pliaha?[156]
— Перебор, — шипит нам «под партой» отец.
196
Мой младший брат — прирожденный работник турбизнеса. Хоть и не без своего интереса, он любит людей, обожает поболтать, потрепаться — он уже в детстве ходил по улицам и, как взрослый, дружелюбно общался с соседями, — он знает языки, целеустремлен, имеет так называемые планы на будущее. Поэтому не случайно, что он попал в гостиницу. И стал восходить, как оно и положено, по служебной лестнице, был сначала лифтером, потом посыльным, дорос до портье. Правда, не старшего, но это уже кое-что. Вместе с тем — работа ответственная. Вот почему в директорском кабинете появились двое господ и попросили пригласить брата. Заместитель директора смущенно топтался здесь же.
— Мои поздравления, старина, так держать, удачной тебе работы. Тут товарищи хотят с тобой побеседовать.
Долго слушал мой брат товарищеские слова, по-своему вежливые, не приторно-ласковые, то есть, по сути, не угрожающие, а скорее спокойные, чему быть, того уж не миновать, не заговорщицкие; но говорили они не прямо, хотя не без основания полагали, что мой брат осведомлен, например, о «номере с душем», куда полагалось селить западногерманских охотников и который получил свое название из-за душевых розеток с вмонтированными в них «жучками»; слушал-слушал мой брат этих наскучивших самим себе звонарей, талдычивших ему об ответственности, связанной с его новой должностью («эти кретины и о тебе сделали мерзкое замечание, думали, я куплюсь»), — и, хотя он был человеком практической сметки, до него не сразу дошло, о чем речь, а когда дошло, то он понял, что товарищи хотят отобрать у него сразу все, посягают на всю его жизнь, и покачал большой головой, нет, не хочет он им отдавать свою жизнь, которую он собирался потратить на воплощение стольких планов, а с другой стороны, работать ему здесь нравилось, он чувствовал, что его уважают, чувствовал, как растет его власть, которой он пользовался с удовольствием, полагая, что создан для власти, что от власти голова у него не закружится и он будет ее употреблять с умом.
И тогда мой брат улыбнулся.
Заместитель директора — тоже, и даже у двух товарищей рожи сморщились, изображая нечто вроде улыбки. Все молчали. Четверо улыбающихся мужчин. И в этом безмолвии самый младший из них тихо, ласково, как подросток, проговорил:
— О любезные рыцари-господа мои, а не пойти ли вам на хуй?! — и с тем, поклонившись галантно, как будто он был не слугой, а графом, удалился из кабинета.
— Ну даешь, старина… — ошеломленно пробормотал заместитель директора.
Трогать его не стали; пусть живет. (Правда, пришлось уйти из отеля. О чем он жалел, потому что ему там нравилось.)
197
Благодаря этим купонным вылазкам родители наши на практике могли убедиться в пользе изучения иностранных языков. А мы и не сопротивлялись, болтали вовсю, тем более что у отца не было возможности нас поправлять. Обычно он поправлял всех: корректно, вежливо и неумолимо. Организм его, видимо, не переносил неправильного склонения. У него начиналась желтуха. (Или это от выпивки? Шутка.) Не щадил он и мать, поскольку дело было, собственно, не в ней, а в склонении. И теперь он со злодейской надменностью разгуливал в темном лесу всех этих der, die, das, не боясь заблудиться.
Самой верной картой в этом обмане были, разумеется, мы, дети. И, честно сказать, главное тут — не знание языка, а штаны. Родители, наряжая нас холодным, ветреным мартовским днем в кожаные портки, били наверняка.
Кожаные портки — вещь весьма специфическая и здоровому венгерскому духу, в том числе и нашему, изначально чуждая, подозрительная. Но зато, подобно плащу из болоньи или, положим, джинсам, — западная. Кожаные так кожаные — джентльмен не привык удивляться. Хотя с какой стати я должен чувствовать себя отпрыском какого-нибудь баварского фермера, от которого несет навозом?
Короче, мы их носили. И надо сказать, что подлинное свое «я», всю свою индивидуальность кожаные портки проявляют, когда их носят. Бывают они двух типов — гладкие и шершавые. Мой братишка был обладателем гладких, я — шершавых, ну а насчет сестренки уже не помню — помню только, как забавно торчали из этих штанов ее тоненькие, будто паучьи лапки, ножонки. Описываемые штаны имеют одно замечательное свойство — не пачкаться. Этого они не умеют, не могут, это не их философия; если грязь на матерчатых брюках выглядит просто скандалом, на джинсах — спустя какое-то время — иллюзией грязи, то здесь это благородная патина. Какое сладкое наслаждение — прилюдно и с полным правом вытирать грязные или даже жирные руки о штаны!
— Так принято! — затыкали мы рот сомневающейся матери, ссылаясь при этом (генеалогически не совсем корректно) на австрийскую ветвь семьи. И штаны со временем созревали. Время, воплотившееся в красоту, — вот что такое кожаные штаны.
Проедание купонов считалось нравственным долгом («не этим же оставлять!»), поэтому выбирать приходилось самые дорогие блюда. Поначалу мы чувствовали себя неудобно — джентльмен не разглядывает правую сторону меню…
— Если только, — воздевает палец отец, — он не имеет проблем с ликвидностью! Но это проблемы временные!
