Маргарита велела запереть все двери, приказала подать носилки к маленькой потайной калитке, затем, сделав знак Кабошу следовать за ними, под руку с Анриеттой потайным ходом спустилась вниз.
Внизу у двери ждали носилки, у калитки — слуга Кабоша с фонарем.
Конюхи Маргариты были люди верные: когда надо, они были глухи и немы и более надежны, чем вьючные животные.
Носилки двигались минут десять; впереди шли мэтр Кабош и его слуга с фонарем; потом они остановились. Палач отворил носилки, слуга побежал вперед. Маргарита сошла с носилок и помогла сойти герцогине Неверской. Нервное напряжение помогало им преодолевать великую скорбь, переполнявшую их обеих.
Перед женщинами возвышалась башня позорного столба, словно темный, безобразный великан, бросавший красноватый свет из двух узких отверстий, пламеневших на самом верху.
В дверях башни появился слуга Кабоша. — Входите, сударыни, — сказал Кабош, — в башне все же легли.
В тот же миг свет в обеих бойницах погас. Женщины, прижимаясь друг к другу, прошли под стрельчатым сводом маленькой двери и в темноте пошли по сырому неровному полу. В конце коридора, на повороте, они увидели свет; страшный хозяин этого дома повел их туда. Дверь за ними закрылась.
Кабош, держа в руке восковой факел, провел их в большую низкую закопченную комнату. Посреди комнаты стоял накрытый на три прибора стол с остатками ужина. Эти три прибора были поставлены, конечно, для самого палача, для его жены и для его подручного.
На самом видном месте была прибита к стене грамота, скрепленная королевской печатью. Это был патент на звание палача.
В углу стоял большой меч с длинной рукоятью. Это был разящий меч правосудия.
Тут и там висели грубые изображения святых, подвергаемых всем видам пыток.
Войдя в комнату, Кабош низко поклонился.
— Простите меня, ваше величество, что я осмелился прийти в Лувр и привести вас сюда, — сказал он, — но такова была последняя воля дворянина, и я должен был…
— Хорошо сделали, очень хорошо сделали, — сказала Маргарита, — вот вам, мэтр, награда за ваше усердие.
Кабош с грустью взглянул на полный золота кошелек, который Маргарита положила на стол.
— Золото! Вечно это золото! — прошептал он. — Ах, сударыня! Если бы я сам мог искупить ценою золота ту кровь, которую мне пришлось пролить сегодня!
— Мэтр, — с болезненной нерешительностью произнесла Маргарита, оглядываясь вокруг, — мэтр, надо еще куда-то идти? Я не вижу…
— Нет, ваше величество, нет — они здесь, но это грустное зрелище, лучше избавить вас от этого. Я принесу сюда в плаще то, за чем вы пришли.
Маргарита и Анриетта переглянулись.
— Нет, — сказала Маргарита, прочитав в глазах подруги то же решение, какое приняла она, — ведите нас, мы пойдем за вами.
Кабош взял факел и отворил дубовую дверь на лестницу; видны были всего несколько ступенек этой лестницы, углублявшейся, погружавшейся в недра земли. Порыв ветра сорвал несколько искр с факела и пахнул в лицо принцесс тошнотворным запахом сырости и крови.
Анриетта, белая, как алебастровая статуя, оперлась на руку подруги, державшейся тверже, но на первой же ступеньке она пошатнулась.
— Не могу! Никогда не смогу! — сказала она.
— Кто любит по-настоящему, Анриетта, тот должен любить и после смерти, — заметила королева.
Страшное и в то же время трогательное зрелище представляли собой эти две женщины: блистая красотой, молодостью и драгоценностями, они шли, согнувшись, под отвратительным меловым сводом; одна из них, более слабая духом, оперлась на руку другой, более сильной, а более сильная оперлась на руку палача.
Наконец они дошли до последней ступеньки.
В глубине подвала лежали два тела, накрытые широким черным саржевым покрывалом.
Кабош приподнял угол покрывала и поднес факел поближе.
— Взгляните, ваше величество, — сказал он.
Одетые в черное, молодые люди лежали рядом в страшной симметрии смерти. Их головы, склоненные и приставленные к туловищу, казалось, были отделены от него только ярко-красной полосой, огибавшей середину шеи. Смерть не разъединила их руки: волею случая или благоговейными заботами палача правая рука Ла Моля покоилась в левой руке Коконнаса.
Взгляд любви таился под сомкнутыми веками Ла Моля, презрительная усмешка таилась под веками Коконнаса.
Маргарита опустилась на колени подле своего возлюбленного и руками, которые ослепительно сверкали драгоценностями, осторожно приподняла голову любимого человека.
Герцогиня Неверская стояла, прислонившись к стене; она не могла оторвать взгляда от этого бледного лица, на котором она столько раз ловила выражение счастья и любви.
— Ла Моль! Мой дорогой Ла Моль! — прошептала Маргарита.
— Аннибал! Аннибал! — воскликнула герцогиня Неверская. — Такой красивый, такой гордый, такой храбрый! Ты больше не ответишь мне!..
Из глаз у нее хлынули слезы.
Эта женщина, в дни счастья такая гордая, такая бесстрашная, такая дерзновенная, эта женщина, доходившая в своем скептицизме до предела сомнений, в страсти — до жестокости, эта женщина никогда не думала о смерти.
Маргарита подала ей пример. Она спрятала в мешочек, вышитый жемчугом и надушенный самыми тонкими духами, голову Ла Моля, которая на фоне бархата и золота стала еще красивее и красоту которой должны были сохранить особые средства, употреблявшиеся в те времена при бальзамировании умерших королей.
Анриетта завернула голову Коконнаса в полу своего плаща.
Обе женщины, согнувшись под гнетом скорби больше, чем под тяжестью ноши, стали подниматься по лестнице, бросив прощальный взгляд на останки, которые они покидали на милость палача в этом мрачном складе трупов обыкновенных преступников.
— Не тревожьтесь, ваше величество, — сказал Кабош: он понял этот взгляд, — клянусь вам, что дворяне будут погребены по-христиански.
— А вот на это закажи заупокойные обедни, — сказала Анриетта, срывая с шеи великолепное рубиновое ожерелье и протягивая его палачу.
Они вернулись в Лувр тем же самым путем, каким из него вышли. У пропускных ворот королева назвала себя, а перед дверью на лестницу, которая вела в ее покои, сошла с носилок, поднялась к себе, положила скорбные останки рядом со своей опочивальней — в кабинете, который должен был с этой минуты стать молельней, оставила Анриетту на страже этой комнаты и около десяти часов вечера, более бледная и более прекрасная, чем когда бы то ни было, вошла в тот огромный бальный зал, где два с половиной года назад мы открыли первую главу нашей истории.
