Товарищам нравилась веселая насмешливость Штумпфе, он почти всем присваивал прозвища, умел подмечать в людях смешные черты и точно копировал их. У него был целый набор походных рассказов: «Фогель организует скромный завтрак — яичницу из двадцати яиц и жарит небольшую курочку», «Бабник Ледеке домогается любви русской крестьянки в присутствии ее маленьких детей», «Очкастый Зоммер выслушивает внушения командира батальона», «Майергоф втолковывает еврею, что ему выгодней покинуть сей свет несколько раньше того срока, который ему отпустил еврейский бог». Но самыми разработанными были обширные программы, посвященные Шмидту. Этот Шмидт старанием Штумпфе превратился не только в ротную, но и в полковую знаменитость, предмет постоянных насмешек.
Штумпфе демонстрировал множество сценок, посвященных Шмидту: «Шмидт женится, но, работая в течение года в ночной смене, никак не соберется переспать с женой», «Шмидт получает значок за двадцатилетие своей слесарской работы на механическом заводе и пытается обменять этот значок на килограмм картофеля», «Шмидту торжественно перед строем зачитывают приказ о разжаловании его из унтер-офицеров в рядовые» — событие, действительно происшедшее в прошлом году.
Внешне Шмидт не производил впечатления комической фигуры: большой, сутулый, такого же роста, как и Штумпфе, он обычно был мрачен и молчалив. Но Штумпфе умел подмечать самые незначительные его особенности: манеру шаркать на ходу подошвами, шить с полуоткрытым ртом, внезапно задумываться и сопеть при этом.
Шмидт был самым пожилым солдатом в роте, он участвовал в первой мировой войне. Рассказывали, что он в восемнадцатом году был сторонником дезертирского движения.
Какой-то раздражавшей, унылой тупостью веяло от этого допотопного болвана Шмидта. Штумпфе не мог спокойно смотреть на него. Шмидт был неудачлив, в армию попал как унтер-офицер — рядовым бы его не взяли по возрасту, но после разжалования его не демобилизовали, хотя он обладал квалификацией рабочего, дающей право вернуться в тыл. Словом, он влип, и неудачливость Шмидта всех смешила и раздражала. Его всегда посылали на тяжелые работы. Он обладал талантом попадаться на глаза как раз в ту минуту, когда нужен был человек для реконструкции офицерской уборной или для закапывания нечистот. Работал он с тупой и молчаливой добросовестностью, с какой-то идиотской неутомимостью. Разжалован в рядовые он был в самом начале восточной кампании, когда рота, еще не дойдя до фронта, охраняла тюрьму и лагерь военнопленных. Шмидт отлынивал от несения конвойной службы, пытался симулировать болезнь, и полковой врач обнаружил это — видимо, дезертирство жило в его крови. После разжалования он не проявлял трусости, был исправен, неплохо стрелял. Когда рота уходила на отдых в тыл, он усердно отправлял домой продовольственные посылки. И все же он был смешон. Штумпфе называл его Михель.
35
За круглым столиком при свете семейной лампы под розовым абажуром сидели три друга: Штумпфе, Фогель и Ледеке.
Их связывали узы трудов, опасностей, веселья, у них было мало тайн друг от друга.
Фогель, высокий, сухопарый юноша, учившийся до войны в гимназии, оглянулся на дремавших в полутьме людей и спросил:
— А где же наш приятель Шмидт?
— Он в охранении,— ответил тонкогубый Ледеке.
— Похоже на то, что война кончается,— проговорил Фогель.— Огромный город все же, я пошел в штаб полка и заблудился.
— Да,— сказал Ледеке,— все хорошо, что хорошо кончается. Вы знаете, сейчас я стал трусом; чем ближе к концу войны, тем страшней быть убитым.
Фогель кивнул:
— Скольких мы похоронили, действительно глупо после всего погибнуть.
— Даже не верится, что я снова буду дома,— сказал Ледеке.
— Будет чем похвастать, особенно если заболеешь под конец веселой болезнью,— сказал Фогель, не одобрявший женолюбцев. Он осторожно провел ладонью по орденским ленточкам.— У меня их меньше, чем у штабных героев, но я их честно заработал.
Молчавший Штумпфе усмехнулся и сказал:
— На них ничего не написано — и те, что выданы в штабе, выглядят так же, как те, что заработаны в бою.
— Штумпфе неожиданно впал в унынье,— сказал длиннолицый Ледеке,— не хочет рисковать перед концом.
— Непонятно,— сказал Фогель.
— Тебе непонятно,— сказал Штумпфе,— еще бы, ты вернешься к папеньке на фабрику бритвенных лезвий и заживешь как бог.
— Ну, ну, ты тоже не прибедняйся! — сказал раздраженно Ледеке.
— Что? — сердито спросил Штумпфе, хлопнув ладонью по столу.— Посылки?
— А мешочек на груди? — насмешливо спросил Ледеке.
— Ну и что в этом мешочке — дуля? Я только теперь, под конец, понял, оказался полным болваном. Как мальчишка, плясал на крыше во время пожара, а толковые люди занимались делом.
— Все зависит от удачи,— сказал Фогель.— Я знаю человека, которому достался в Париже брильянтовый кулон. Когда он был в отпуску и принес его ювелиру, тот спросил: «Сколько вам лет?» — «Тридцать шесть».— «Ну вот, если вы проживете до ста и ваша семья будет все расти, то, продав эту штуку, вы не будете нуждаться». А досталась ему вещь шутя.
— Хоть бы посмотреть на такую штуку,— сказал Ледеке,— у русских мужиков не найдешь брильянтовых кулонов, в этом Штумпфе прав, конечно. Попал не на тот фронт. Будь я танкистом, я мог бы возить с собой ценности: сукно, меха. Не тот фронт и не тот род оружия, в этом причина.
— И не то воинское звание,— добавил Фогель,— будь он генералом, он бы не хмурился сегодня. Они гонят грузовик за грузовиком. Я разговаривал с денщиками, когда был прикомандирован к охране штаба армии. Вы бы послушали их споры: чей хозяин вывез больше мехов.
— В штабе прямо в воздухе висит с утра до вечера: Pelze… Pelze… [26] Теперь мы подходим к Индии и Персии — пахнет коврами.
— Вы дураки,— сказал Штумпфе,— к сожалению, сегодня, под конец, я понял, что был не умнее вас. Тут дело идет о совершенно ином. Дело идет не о шубах и коврах.— Он оглянулся, не прислушивается ли кто-нибудь к их разговору, и перешел на шепот: — Дело идет о будущем семьи, детей. Вот эти безделки: золотая монета, часики, колечко мне достались при еврейской акции, в жалком, нищем местечке. А представь себе, что получают люди из эйнзатцгрупп [27] при ликвидациях в Одессе, Киеве, в Варшаве? А?
— Ну, знаешь,— сказал Фогель.— Ну их к черту, эти дела в эйнзатцгруппах, у меня не те нервы.
— Пфенниг с каждого переставшего дышать иудея,— сказал Штумпфе,— не больше.
— Ты не останешься внакладе,— сказал Ледеке,— фюрер взялся за это дело, тут пахнет вагонами пфеннигов.
Они рассмеялись, но Штумпфе, самый веселый из них, остался серьезен.
— Я не такой идеалист, как ты,— сказал он Фогелю,— и не собираюсь скрывать это. Ты человек прошлого века, вроде лейтенанта Баха.
— Не у всякого богатая родня,— сказал Ледеке,— будь у меня папаша фабрикант, и я бы говорил лишь о долге, душе и дружбе.
— Видишь ли,— сказал Штумпфе,— вот в чем дело: я решил просить обер-лейтенанта. Пусть откомандирует меня, пока не поздно, я наверстаю потерянное. Я скажу ему, что это мой внутренний голос зовет меня. Он ведь любит такие вещи. Поглядите-ка,— и Штумпфе достал из толстой пачки семейных фотографий открытку. На фотографии изображалась огромная колонна женщин, детей, стариков, идущих меж рядами вооруженных солдат. Некоторые смотрели в сторону фотографа, большинство шло опустив головы. На переднем плане стояла открытая легковая машина, в ней сидела молодая женщина с черной лисицей на шее, резко оттенявшей ее светлую кожу и белокурые волосы. Подле машины стояли офицеры и глядели на идущих. Женщина полными белыми руками приподняла над бортом машины большеголовую, толстоносую собачку с лохматой черной шерстью. Дама, по-видимому, показывала собачке идущих, так матери подымают на руки несмышленых детей, чтобы потом через много лет напомнить им о виденном в младенчестве зрелище.
Фогель долго рассматривал фотографию.
— Это скотч-терьер,— сказал он,— у нас дома есть такой же, мама в каждом письме шлет мне привет от него.
— Да, вот это женщина,— со вздохом сказал Ледеке.
— Это жена моего брата,— сказал Штумпфе,— а брат — вот этот, оперся на раскрытую дверцу.
— Он похож на тебя,— сказал Ледеке,— я сперва подумал, что это ты. Но у него отвороты СС и чин не твой.
— Это снято в Киеве, в сентябре сорок первого, у кладбища, я забыл, как называется это место. Брат после этого пурима может твоему папаше одолжить несколько грошей, если ему понадобится строить новый цех.
— Дай-ка я на нее посмотрю еще,— проговорил Ледеке,— особенно на фоне этого шествия смерти, что-то притягивающее в ней есть.
— Встретил бы ее до войны, когда брат был актером в оперетте, а она работала билетершей. Ты бы посмотреть на нее не захотел. У женщины восемьдесят процентов красоты зависит от того, как она одевается, как завита, шикарная ли вокруг обстановка. И я хочу, чтобы моя жена выглядела после войны не хуже. Брат пишет, он сейчас в генерал-губернаторстве, и намекает, словом, я понял: ими организована солидная еврейская фабрика. Киев — это игрушечки… И он мне пишет: «Если тебя откомандируют, устрою тебя на своем предприятии». Поверь уж, Ледеке, у меня нервы выдержат.
