Майлз огляделся по сторонам.
— Хорошая страна, но немного неподвижная. Я не расскажу о том, что здесь происходит.
— Бланделл, — сказал Торн, — в Кэндлброу ты мог видеть то, что не видели твои коллеги. Ты постоянно шпионил за нами, пока тебя не раскрыли.
— На самом деле нет. Зачем мне это.
— Ты упорно отказывался сотрудничать с нашей программой.
— Мы, может быть, выглядим, как сельские парни, но когда незнакомцы появляются из ниоткуда с предложениями, звучащими слишком хорошо, чтобы быть правдой...ну, здравый смысл еще никто не отменял, только и всего. Ты не можешь винить нас за это, и мы, конечно, не собираемся испытывать чувство вины.
Чем больше успокаивался Майлз, тем более взвинченным становился Торн:
— Вы, парни, проводите слишком много времени в небе. Вам не видно, что на самом деле происходит в мире, хотя вам кажется, что вы его понимаете. Вам известно, зачем мы создали постоянную базу в Кэндлброу? Потому что все исследования Времени, сколь бы изощренными или абстрактными они ни были, в основе своей имеют человеческий страх смертности. Потому что у нас есть на это ответ. Ты думаешь, что паришь выше всего этого, неуязвимый, бессмертный. Неужели ты настолько глуп? Знаешь, где мы сейчас находимся?
— На дороге между Ипром и Мененом, если верить указателям, — сказал Майлз.
— Через десять лет, на сотни и тысячи миль, но именно здесь..., — он, кажется, обуздывал себя, словно боясь выдать тайну.
Майлз был любопытен и уже знал, куда ведут ниточки и как их дергать:
— Не рассказывай мне слишком много, я ведь шпион, ты не забыл? Я передам весь этот разговор в Национальный Генштаб.
— Черт бы тебя побрал, Бланделл, черт бы вас всех побрал. Ты понятия не имеешь, во что ввязываешься. Этот мир, который ты воспринимаешь как «тот самый» мир, погибнет и скатится в Ад, и вся его последующая история, в сущности, будет историей Ада.
— Здесь, — сказал Майлз, осматривая умиротворенную дорогу на Менен. — Фландрия станет братской могилой Истории.
— Ладно.
— И это не самая извращенная часть моего рассказа. Все они бросятся в объятия смерти. Со страстью.
— Фламандцы.
— Мир. В масштабах, которые прежде никто не мог себе представить. Ни религиозные фрески в соборе, ни Босх или Брейгель, но вот эта, как видишь, огромная равнина, перевернутая и растерзанная, всё, что под землей, поднимется на поверхность — умышленно затопленная, не море придет заявить о своих правах, а его человеческий двойник с тем же абсолютным отсутствием милосердия, не останется ни одной неразрушенной деревенской стены. Многие лье грязи, бесчисленные тысячи трупов, воздух, который ты принимаешь как должное, начинает разъедать легкие и несет смерть.
— Да, звучит неприятно, — сказал Майлз.
— Ты ничему этому не веришь. Должен поверить.
— Конечно, я тебе верю. Ты ведь из будущего, не так ли? Кому же знать лучше?
— Думаю, ты знаешь, о чем я.
— Мы не получили техническое ноу-хау, — сказал Майлз, изображая основательное терпение. — Ты помнишь? Мы — всего лишь жокеи дирижабля, нам хватает неприятностей с тремя измерениями, что нам еще делать с четвертым?
— Думаешь, мы по своей воле прибыли сюда, в это ужасное место? Туристы катастроф, запрыгнули в какую-то машину времени, о, как насчет Помпей на этой неделе, возможно, Кракатау, но эти вулканы на самом деле такие скучные, извержения, лава, всё заканчивается за минуту, давайте попробуем что-то на самом деле...
— Торн, не надо...
— У нас не было выбора, — крикнул он в ярости, забыв про сдержанность речи, с которой у Майлза ассоциировались Нарушители границ. — Не больше прав выбора, чем у призраков — выбрать места, в которых они бродят....вы, дети, витаете в мечтах, никаких перебоев, никаких разрывов, но представьте, что ткань Времени разрезали и вы выпали из нее, назад дороги нет, сироты и изгнанники, которые вас найдут, будут делать то, что должны делать вы, сколь бы ни было это постыдно, проживать «от и до» каждый разъеденный день.
Под действием печального озарения Майлз протянул руку, Торн понял его намерение, уклонился и попятился, в это мгновение Майлз понял, что не было никакого чуда, никакого гениального технического переворота, фактически вообще никакого «путешествия во времени» — причиной присутствия в этом мире Торна и его людей является только лишь какая-то случайная ошибка из-за желания срезать путь по неведомому рельефу Времени, как-то связанная с тем, что произошло здесь, в этой части Западной Фландрии, в которой они стояли, сколь бы ужасная сингулярность непрерывного течения Времени им ни открылась.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ты не здесь, — прошептал он в экстазе созерцания. — Ты не полностью проявился.
— Хотелось бы мне быть не здесь, — закричал Райдер Торн. — Хотелось бы мне никогда не видеть эти Залы Ночи, я не был проклят возвращаться туда, но вернулся. Тебя так легко одурачить, большинство из вас, вы — такие простачки на ярмарке, таращитесь на Чудеса Науки, думаете, что владеете законными правами на все Благословения Прогресса, это ваша вера, ваша трогательная вера мальчиков с дирижабля.
Майлз и Торн направили велосипеды обратно к морю. Опускались сумерки, Торн, уважавший, по крайней мере, незначительные обещания, достал укулеле и сыграл Ноктюрн Шопена А-минор, тончайшие ноты, пока уходил свет, приобретая плотность и глубину. Они нашли гостиницу и по-товарищески разделили ужин, после чего вернулись в Остенде в сумерках.
— Я мог просунуть сквозь него руку, — доложил Майлз. — Словно какие-то перебои физической трансляции...
— Спиритуалисты назвали бы это «плазменным гистерезисом», — кивнул Чик.
— Они вовсе не бессмертны, Чик. Они врали нам всем, в том числе — тем Друзьям Удачи из других подразделений, которые были достаточно глупы, чтобы работать на них в обмен на «вечную молодость». Они не могут ее предоставить. Никогда не могли.
— Вспомни, там, в Кэндлброу, после того, как ты водил меня на встречу с «Мистером Тузом», я был так безутешен. Я не мог прекратить плакать много часов, потому что знал: без доказательств, без логических подтверждений, я просто знал, в то самое мгновение, когда его увидел, что это всё — ложь, обещание было лишь жестокой аферой.
— Ты должен был об этом рассказать, — сказал Чик.
— Я был истощен, Чик, и знал, что должен это пережить. Но вы, парни: Линдси столь уязвим, Дерби притворяется искушенным старым нигилистом, но он едва ли вышел из отрочества. Как я мог поступить столь жестоко с кем-то из вас? С моими братьями?
— Но сейчас я должен им сказать.
— Я надеялся, что ты найдешь выход.
Виктор Малсибер — костюм сшит на заказ, напомаженные седые волосы — был достаточно богат и мог себе позволить прислать заместителя, но явился в Курзал лично с плохо скрываемым пылом, словно это таинственное Q-оружие — обычное огнестрельное и продавец любезно позволит ему сделать несколько выстрелов.
— Меня присылают, когда Бэйзил Захарофф занят очередной рыжей девицей и не хочет никуда идти, — представился он. — Весь диапазон потребностей — от кистеней и мачете до субмарин и отравляющих газов, поезда истории едут не полными, китайские цанги, балканские комитаджи, африканские вигиланты, всех сопровождает контингент будущих вдов, часто в краях, изображенных карандашным наброском на обороте конверта или накладной. Одного взгляда на бюджет правительства любой страны мира достаточно, чтобы понять: деньги всегда на месте, уже распределены, всюду мотив — страх, чем непосредственнее страх, тем выше финансовый коэффициент.
— Слушайте, я занимаюсь не тем делом, — весело воскликнул Рут.
Оружейный магнат одарил его лучезарной улыбкой, словно издалека:
— Нет, тем.
Пытаясь разобраться в принципах работы вдруг ставшего востребованным оружия, дружелюбный торговец смертью зашел в близлежащее бистро с группой Кватернионистов, среди которых были Барри Небьюлай, д-р В. Ганеш Рао, сегодня преобразившийся в Американского Негра, и Умеки Цуригане, с которой Кит подружился на почве своего всё растущего увлечения японским персиком.
