Дом с тех пор, как жили там Лодовико Буонарроти и его жена Франческа деи Нери, был переделан. Сейчас здесь большой зал, на стенах фотографии, запечатлевшие работы Микеланджело. В соседней комнате несколько книг и журналов, что и позволило назвать это помещение библиотекой. Рядом с домом стоит часовня, где крестили Микеланджело, ее недавно реставрировали, но она все равно похожа больше на сарай и впечатление оставляет убогое. Эти два здания и фундамент старинного замка в нескольких шагах отсюда — вот и все, что можно здесь увидеть.
Представить маленького Микеланджело ползающим по холму и совершающим здесь первые свои шаги невозможно, тем более что его еще грудным ребенком увезли в семейное гнездо, Сеттиньяно, в нескольких милях от Флоренции. Отдали няньке, жене каменщика. „Если и есть во мне что-то хорошее, — сказал он однажды Вазари, — то произошло оно от чистого воздуха гор в Ареццо, где я родился, а возможно, и от молока кормилицы, вместе с ним, похоже, я всосал умение пользоваться инструментами и молотками, которыми работал по мрамору“. В истории его семьи уж точно не было ничего, что могло бы объяснить происхождение его гения. Отец был родом из хорошей, но обедневшей семьи, и стать купцом или механиком он считал ниже своего достоинства, а потому предпочитал обхаживать Медичи, напрашиваясь на непыльную работу. Пост магистрата в Кьюзи и Капресе был вакантным в течение шести месяцев, и Лодовико Буонарроти его принял. Так и сложилось, что Микеланджело родился именно здесь. Хотя старший Буонарроти отказывался пачкать свои руки, проценты с гонораров, добытых руками своего знаменитого сына, получать не отказывался. Микеланджело неизменно посылал деньги отцу и братьям на содержание хозяйства, однако Удовлетворить их запросов так и не смог.
Мы закрыли окна и заперли дом на замок. Спускаясь с горы, я думал не об одном ребенке, которому судьба определила стать гением, а сразу о двух младенцах — Микеланджело, что на горе, и о Тибре, что внизу, в долине. Оба в ту Пору были лишь в начале своего пути в Рим.
С Альберто я договорился о встрече на другом холме, в Сиглиано. Там устраивали пикник с участием „Ассоциации друзей музыки Ареццо“. На холме была суматоха и оживление. Автобусы привезли музыкантов и их друзей, и теперь все прогуливались по горе, любуясь панорамой. Виноградники уступами спускались к нарождающемуся здесь Тибру. На горе высилось единственное здание, маленькая дряхлая церковь с ранней фреской „Святой Христофор и младенец Иисус“.
Больше всего волновались тридцать молодых женщин. Все они — как мне сказали — были подающими надежды профессиональными пианистками, приехали сюда из разных стран, чтобы завершить образование в музыкальной школе. По горе расхаживали в туфлях на высоких каблуках и, соревнуясь друг другом, старались завоевать улыбку хозяина, знаменитого музыканта. Приятно было видеть международное очарование на марше, но маэстро, который судя по всему давно к нему привык, сохранял на лице выражение утомленного бога.
Старый священник в поношенной сутане так и сиял, он был рад наплыву гостей и запаху жареных стейков, доносящемуся с западной стороны церкви. Официанты в смокингах хлопотали у гриля — невероятное зрелище! Церковь была мрачной и одинокой, словно келья отшельника. И книг там было немного, зато огород привел меня в восторг. Мы стояли над залитым солнцем миром, смотрели на кружевные тени олив, а Тибр все так же беззаботно скакал по камням.
В тени олив установили столы, застелили их белоснежными скатертями и прижали камнями, чтобы не сдувал ветер. Официанты разносили красное и белое кьянти. Люди не столь утонченные, включая Альберто, успели провозгласить много тостов еще до начала обеда. Потому, вероятно, когда, усевшись за стол, все принялись за флорентийские стейки, настроение дошло до той стадии экзальтации, которая обычно наступает гораздо позже. Слева от меня сидела американка, которая, как мне показалось, не имела отношения к музыкальному обществу. Впрочем, это ее ничуть не смущало.
— Вы заметили, — спросила она, — как много здесь крестьян со стальными коронками?
— Нет, не заметил.
— Ну так обратите внимание, — сказала она, — и не говорите, что вас не предупреждали! Я думаю, что в годы войны у них были проблемы с фарфором, вот врачи и ставили людям стальные коронки. Это ужасно! Когда они улыбаются вам, хочется бежать куда глаза глядят!
На десерт подали груши и сыр из овечьего молока, затем начались речи, цветистые и комплиментарные, и произносились они до последнего звука. Мы были благодарны собаке священника за то, что та загнала кота на дерево, а кур — под главный стол, под ноги самого маэстро, и тем не менее речи продолжались.
Живописная была картина. Мы сидели в тени, а рядом раскаленный добела мир изнывал от жары. Из долины доносились сонливые звуки полдня. Красивые девушки в кружевной тени деревьев, опершись локтями на стол, стреляли глазами над кромкой бокалов, зажигали сигареты и принимали десятки расслабленных поз, которые восхитили бы Ренуара. Все это отвлекало внимание от речей и уносило в другие времена. Ничто не ново в Тоскане, просто мы наследники всех, кто когда-то смеялся и шутил на этой горе, под таким же голубым небом.
17
Осенью 1224 года, когда святому Франциску было сорок три года, он с тремя монахами отправился на гору Лаверна — поститься и предаваться молитвам. Тогда он и принял стигматы на ладони, ступни и бок и стал первым святым, удостоенным ран распятия. Обладавший гениальным свойством сжимать историю в три строки, Данте написал:
На Тибр и Арно рознящей скалеПриняв Христа последние печати,Он их носил два года на земле.[96]
Раненые ноги не дали возможности передвигаться, а потому святого Франциска перенесли на руках до Ассиз. Через два года он поприветствовал смерть такими словами: „Здравствуй, сестра Смерть, ибо ты для меня — ворота в жизнь“.
Всего пятьдесят лет назад путешественники считали восхождение на Лаверну настоящим испытанием. Туда вела протоптанная мулами тропа, и путешествие занимало большую часть дня. Теперь проложили автомобильную трассу-серпантин, и путешественник добирается до святого места часа за полтора. Когда я приблизился к вершине и посмотрел наверх, то увидел монастырь, что, словно птица, присел на скалу. Пришлось встать на обочину, чтобы пропустить человека с двумя белыми волами. Я спросил у него, принадлежат ли эти великолепные создания францисканцам. „Да, — ответил он, — одного из них зовут Спадино, а другого — Моро“. Я продолжил путь, размышляя о том, что „бедный маленький человек из Ассиз“ поклонился бы брату Моро и брату Спадино, которые так преданно и терпеливо обрабатывают землю святой горы. Возле главных ворот стоял дорогой „паккард“. „Интересно, — подумал я, — что за поклонник леди Нищеты явился сюда засвидетельствовать свое почтение?“.
