особого рода, к которому относится едва ли не бóльшая часть сталинских пословиц. Многократное повторение в различных сборниках можно отнести к соблюдению жанровых условностей — лишь повторяемое вновь и вновь изречение может считаться пословицей. Наконец, рифмы и аллитерация внутри самих пословиц являются примерами структурных повторений.
Если повторения превращают определенные образы в устойчивые знаки (кулак, боящийся колхоза; смелые и трудолюбивые атеисты; презираемые бездельники; счастливцы, наработавшие большое количество трудодней), то небольшие изменения, смещения по отношению к форме первоначального образца (речь политика, превращающаяся в лозунг/пословицу; старая пословица, перекроенная на новый лад) создавали иллюзию многоголосия участников производства языка. Для иллюстрации последнего предположения достаточно вновь обратиться к процитированным выше примерам того, как сказанное наверху проходило стилизацию «под народные жанры»: говорилось пусть одно и то же, но в разном жанровом ключе.
Можно сказать, что пословицы в контексте сталинизма являют собой пример процесса, в котором Фрейд видит ядро остроумия — сгущений, когда краткие высказывания сводят воедино ключевые смыслообразующие элементы из большего количества слов и образов[839]. Именно сгущение (не только применительно к проявлениям остроумия) определяет сущность тоталитарной пропаганды, когда основные положения суверенного дискурса должны быть повторены и многократно размножены. По словам Фрейда, все виды сгущения имеют общее основание: «уплотняющая или, точнее говоря, сберегающая тенденция правит всеми этими техническими приемами. Как будто все дело, пользуясь словами принца Гамлета, в экономии»[840]. Именно в этом дело и в языковом производстве сталинизма — в экономии понятий и образов, призванной разрешить неизбежный парадокс сталинского режима: с одной стороны, необходимо создавать новые референты и образы, новый словарь концептов, а с другой — правила игры требуют, чтобы говорилось по большей части лишь то, что уже было сказано. Отсюда требования дискурсивной экономии: «народные» жанры должны перерабатывать то, что задано им жанрами официальными. Пропаганда в этой ситуации является исходным материалом нового языка, минимальные составляющие которого вводятся в оборот через малые жанры. Остроумие (некоторое смещение по отношению к заданным элементам) и комизм (повторение измененных формулировок) — одновременно и условие, и следствие переработки, распространения и закрепления ограниченного словаря нового времени. И жанр «минимальных единиц значения», в наибольшей степени подходящий для роли пропаганды того, что Майкл Горам назвал «институционализированный жаргон советского партийного государства»[841], — это именно пословицы и поговорки.
Сталинская частушка и производство идеального советского субъекта
Если судить по количеству сборников частушек, вышедших в свет в 1930–1950-е годы[842], именно в сталинское время этот жанр приобрел особую значимость. Усилиями редакторов и цензоров тексты, включенные в многочисленные сборники частушек первых советских десятилетий, показывают, что граждане советского государства самим своим смехом работали на укрепление мощи великой страны. Частушки времен сталинизма подтверждают распространенный взгляд на смех, согласно которому смешное всегда указывает на приостановку действия существующих норм, на разрыв между логично выдержанным и противоречивым, условно принятым и естественным. Однако прямая связь между политическим воспитанием и производством текстов обусловила характерную особенность сталинского юмора, которая прослеживается и в частушках: в отличие от «свободных» смеховых практик, в отредактированном сталинском фольклоре смешным оказывается сам момент приостановки действия нововведенных норм, сам факт выхода за пределы допустимого, само существование всего, что противоречит идеалу новой жизни. Как замечает Светлана Адоньева, частушки создавали особое языковое пространство, альтернативное архаически-патриархальным отношениям в русской деревне[843]. Перенеся это утверждение на крайне политизированный сталинский дискурс, можно сказать, что единственным допустимым контекстом, в котором отклонения от нормы могли присутствовать, была именно сфера смешного и осмеиваемого. Из-за этого, как мы увидим, многие тексты можно прочитать и как политически корректные, и как антисоветские, что в сочетании с вышеуказанными характеристиками делало сферу юмористического и сатирического фольклора особенно привлекательной с точки зрения официальной пропаганды для интегрирования и нейтрализации потенциальных или явных критических настроений.
Поскольку речь идет о жанре, смеховой заряд которого традиционно определяется внутренней противоречивостью, алогичностью и на уровне структуры, и на уровне образов, нет ничего удивительного в том, что в постсоветских исследованиях дискурсивных реалий сталинизма частушки если и упоминаются, то почти всегда в контексте оппозиции режиму[844], а просоветские тексты воспринимаются как курьезы сталинской пропаганды. Впрочем, в последнее время исследователи все чаще допускают, что сюжеты даже не выдуманных агитаторами частушек могли быть иногда вполне просоветскими[845]. Однако для нашего анализа фактическое происхождение текстов не столь важно. Та же «жанровая травестия», которая характерна для пословиц и поговорок, очевидна и применительно к частушкам. Мы склонны согласиться с Александром Панченко в том, что
именно на примере этих фальсифицированных <…> форм легче понять, какие именно жанровые, сюжетно-тематические, социально-идеологические модели, тенденции и приоритеты вменялись F2 [то есть, по модели исследователя, текстам, искусственно созданным по образу и подобию аутентичного фольклора] его публикаторами, исследователями и потребителями[846].
В своей общей характеристике частушек как жанра Ухов пишет, что характерной для всех частушек является их ориентация на общие места, то есть тропы, узнаваемые основной массой адресатов как аксиоматические суждения[847]. «Общие места» сталинского дискурса могут рассматриваться как таковые буквально, по аналогии с «пространствами ликования», ставшими предметом анализа Михаила Рыклина[848]. Но если у Рыклина речь идет о пространственных структурах, в рамках которых происходило организованное ликование, то ниже мы рассмотрим дискурсивные модели, закреплявшие выражение ликования в единственно приемлемом для режима ключе.
Автор статьи в журнале «Советская этнография» с гордостью писал о том, что «уже в годы первой сталинской пятилетки был распространен тип частушек, включающих в свой текст призывы партии», добавляя, что «такого рода стихотворные призывы, отражавшие важнейшие решения большевистской партии, пользовались широкой популярностью и нередко исполнялись заводскими коллективами художественной самодеятельности»[849]. Чуть позже знаменитое «жить стало веселее» обратилось бесчисленными произведениями «народного» (и не только) творчества[850]. Среди них — частушки («Дни счастливые настали, / Веселее с каждым днем. / Мы с тобой, товарищ Сталин, / К жизни радостной идем»; «Нам бы Сталина увидеть, / Нам бы с ним поговорить. / Рассказали бы, как весело / В колхозе стали жить») и «припевки о культурной и радостной жизни рабочих, от которой „и стар, и млад пляшет“»[851].
Выборы депутатов в Верховный Совет и, конечно же, принятие «сталинской» Конституции породили огромное количество частушек, выражавших безграничную радость от всеобщей вовлеченности в установление нового порядка. Эти знаковые события сталинской демократии не просто пропагандировали участие граждан страны в решении важнейших вопросов — они были в первую очередь производителями эмоций, политическую корректность которых гарантировала
