И вот она спускается по мраморной лестнице с этим властным коренастым чужаком и не решается заговорить. На улице, в золотом сиянии римского заката, он берет ее под руку и ведет к черному закрытому «мерседесу», и шофер вытягивается перед ним по стойке «смирно».
– Не оставаться же вам первый вечер в Риме одной, а у Дэна другие дела, – говорит он, садясь вслед за Джастиной в машину. – Вы устали, растерялись в новой обстановке, и спутник вам не помешает.
– Вы, кажется, не оставляете мне выбора, герр Хартгейм.
– Зовите меня, пожалуйста, просто Лион.
– Вы, видно, важная персона, у вас такая шикарная машина и личный шофер.
– Вот стану канцлером Западной Германии, тогда буду еще важнее.
Джастина фыркнула:
– Неужели вы еще не канцлер?
– Какая дерзость! Для канцлера я еще молод.
– Разве? – Джастина повернулась, оглядела его сбоку внимательным взглядом: да, оказывается, смуглая кожа его – юношески гладкая и чистая, вокруг глубоко посаженных глаз – ни морщин, ни припухлости, какая приходит с годами.
– Я отяжелел и поседел, но седой я с шестнадцати лет, а растолстел с тех пор, как перестал голодать. Мне только тридцать один.
– Верю вам на слово, – сказала Джастина и сбросила туфли. – По-моему, это все равно много, мой прелестный возраст – всего лишь двадцать один.
– Вы чудовище! – улыбнулся Хартгейм.
– Надо думать. Моя мама тоже говорит, что я чудовище. Только мне не очень ясно, кто из вас что понимает под этим словом, так что, будьте любезны, растолкуйте ваш вариант.
– А вариант вашей мамы вам уже известен?
– Она бы до смерти смутилась, если бы я стала спрашивать.
– А меня, думаете, ваш вопрос не смущает?
– Я сильно подозреваю, что вы и сами чудовище, герр Хартгейм, и вряд ли вас можно чем-либо смутить.
– Чудовище, – шепотом повторил он. – Что ж, хорошо, мисс О’Нил, постараюсь вам разъяснить, что это значит. Чудовище – это тот, кто наводит на окружающих ужас; шагает по головам; чувствует себя сильней всех, кроме Господа Бога; не знает угрызений совести и имеет весьма слабое понятие о нравственности.
– По-моему, все это очень похоже на вас, – усмехнулась Джастина. – А я не могу не иметь понятия о совести и нравственности. Ведь я сестра Дэна.
– Вы нисколько на него не похожи.
– Тем хуже для меня.
– Такая наружность, как у него, не подошла бы к вашему характеру.
– Вы, безусловно, правы, но, будь у меня его наружность, у меня, пожалуй, и характер получился бы другой.
– Смотря что было вначале – курица или яйцо. Наденьте туфли, сейчас пойдем пешком.
Очень тепло, уже смеркается; но всюду ярко горят фонари, всюду, куда ни пойдешь, полно народу, улицы забиты машинами – пронзительно сигналят мотороллеры, маленькие напористые «фиаты» двигаются скачками, точно стада перепуганных лягушек. Наконец Хартгейм остановил свой лимузин на маленькой площади, чьи камни за века стали гладкими под несчетным множеством ног, и повел Джастину в ресторан.
– Или, может быть, предпочитаете поужинать под открытым небом? – спросил он.
– Только накормите меня, а под открытым небом, под крышей или где-нибудь посередке, мне все равно.
– Разрешите, я сам для вас закажу?
На минуту очень светлые глаза Джастины устало закрылись, но дух непокорства в ней не совсем угомонился.
– Не понимаю, с какой стати мне потакать этой вечной мужской привычке распоряжаться. В конце концов, откуда вы знаете, чего мне сейчас захочется?
– О гордая амазонка, – пробормотал он. – Тогда скажите, что вам больше по вкусу, и я ручаюсь, что сумею вам угодить. Рыба? Телятина?
– Согласны на компромисс? Ладно, пойду вам навстречу. Я хочу паштет, креветки, солидную порцию saltimbocca[14], а после всего пломбир и кофе с молоком. Вот теперь и сочиняйте что хотите.
– Надо бы вас поколотить, – заметил он с непоколебимым добродушием. И в точности повторил ее заказ официанту по-итальянски.
– Вы сказали, я ничуть не похожа на Дэна. Разве совсем-совсем ни в чем не похожа? – не без грусти спросила Джастина уже за кофе: она так проголодалась, что не стала терять времени на разговоры, пока не покончила с едой.
Хартгейм дал ей огня, сам затянулся сигаретой и, откинувшись в тень, чтобы свободнее за ней наблюдать, вспомнил, как несколько месяцев назад впервые познакомился с Дэном. Этот мальчик – вылитый кардинал де Брикассар, только на сорок лет моложе; Хартгейм мгновенно увидел сходство, а потом узнал, что эти двое – дядя и племянник: мать Дэна и Джастины приходится Ральфу де Брикассару сестрой.
– Да, некоторое сходство есть, – сказал он теперь. – Минутами даже в лице – не в чертах, но в выражении лица. В глазах и губах – в том, как раскрываются глаза и сомкнуты губы. Но вот что странно, на вашего дядю кардинала вы ничуть не похожи.
– На дядю кардинала? – недоуменно повторила Джастина.
– На кардинала де Брикассара. Разве он вам не дядя? Да нет же, мне определенно об этом говорили.
– Этот старый ястреб? Слава Богу, никакая он нам не родня. Просто давным-давно, еще до моего рождения, он был священником в нашем приходе.
Она очень неглупа, но и очень устала. Бедная девочка, вот что она такое, всего лишь маленькая девочка. Вдруг показалось, между ними не десять лет, а зияющая бездна, вечность. Пробудить в ней подозрение – и рухнет весь ее мир, который она так храбро защищает. А скорее, она просто не поверит, даже если сказать напрямик. Как бы сделать вид, что это не столь важно? Не углубляться в эту тему, нет, ни в коем случае, но и не переводить разговор на другое.
– Тогда понятно, – небрежно сказал Хартгейм.
– Что понятно?
– Что у Дэна с кардиналом сходство лишь самое общее – рост, сложение, цвет лица.
– А, да. Бабушка говорила, что наш отец и кардинал на первый взгляд были довольно похожи, – спокойно заметила Джастина.
– Вы отца никогда не видели?
– Не видела даже фотографии. Они с мамой расстались еще до того, как родился Дэн. – Джастина кивнула официанту: – Пожалуйста, еще кофе с молоком.
– Джастина, вы какая-то дикарка! Заказывать предоставьте мне!
– Нет уж, черт возьми! Я вполне самостоятельна и не нуждаюсь в опекунах! Не желаю никаких мужских подсказок, сама знаю, чего я хочу и когда хочу, понятно вам?
– Что ж, Дэн так и сказал, что вы – воплощенный дух непокорства и противоречия.
– Правильно сказал. Ух, ненавижу, когда вокруг меня суетятся, начинают баловать, холить и нежить! Сама знаю, что мне делать, и никто мне не указ. Ни у кого пощады не попрошу и сама никого щадить не собираюсь.
– Да, это видно, – сухо сказал Хартгейм. – Отчего вы стали такая, herzchen[15]? Или это у вас семейное?
