Золотые лазури…» и комок слез подкатил к горлу. Его лирическая душа улетела в лазури — и я… осиротел. Стало скучно жить без этой солнечной души. Все хорошие чувства сжались в комок и спрятались куда-то далеко.
Если дорогой туда мы были дорогой в страну музыкальной души, то дорога обратно мне стала дорогою в леденящую пустыню — после заката этого сверкающего из д. Кучино солнца. Солнца в этом плохоньком пиджаке с трагическими складками у губ[1798].
Не исключено, что о чем-то подобном думали и даже говорили на прощании с Белым многие. Ассоциации, мягко говоря, напрашивались. Не исключено, что и Мандельштам помнил стихотворение «Утро» (1907), хоть и написанное после выхода сборника «Золото в лазури», но вполне аргонавтическое и очень подходящее к случаю:
Там в пурпуре зори, там бури — там в пурпуре бури.
Внемлите, ловите: воскрес я — глядите: воскрес.
Мой гроб уплывает — золотой в золотые лазури.
Поймали, свалили; на лоб положили компресс[1799].
Правда, у Мандельштама золотая лазурь превратилась в траурно-черную («как лазурь черна!»[1800]), а корабль «Арго» — в гроб, уносящий Белого, как некогда его героя, старого аргонавта, в холод и пустоту.
Так аргонавтический миф, ознаменовавший рождение Белого-писателя, был использован применительно к его кончине[1801], дал художественную модель, объясняющую смерть поэта и его «посмертье», существование за чертой земного бытия.
ПРИЛОЖЕНИЕ. ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ. ИЗ СТИХОТВОРНОГО ЦИКЛА «ПАМЯТИ АНДРЕЯ БЕЛОГО» (1934)
«Зайцевский» мемуарный список[1802]:
Памяти Андрея Белого
Голубые глаза и горячая лобная кость —
Мировая манила тебя молодящая злость.
И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть.
На тебя надевали тиару, юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак…
Как снежок на Москве, заводил кавардак Гоголек,
Непонятен, понятен, невнятен, запутан, легок…
Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец…
Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей
Под морозную пыль образуемых вновь падежей.
Часто пишется КАЗНЬ, а читается правильно: ПЕСНЬ.
Может быть простота — уязвимая смертью болезнь.
Прямизна наших мыслей не только пугач для детей,
Не бумажные дести, а вести спасают людей.
Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,
Налетели на мертвого жирные карандаши.
На коленях держали для славных потомков листы,
Рисовали, просили прощенья у каждой черты.
Меж тобой и страной ледяная рождается связь.
Так лежи, молодей, и лети, бесконечно прямясь.
Да не спросят тебя молодые, грядущие те:
Каково тебе там — в пустоте, в чистоте — сироте…
Январь 1934 г. Москва
«Зайцевский» музейный список[1803]:
Утро 10 янв<аря> 34 года
1
Меня преследуют две-три случайных фразы, —
Весь день твержу: печаль моя жирна<.>
О боже, как жирны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна…
Где первородство? Где счастливая повадка?
Где плавкий ястребок на самом дне очей?
Где вежество? Где горькая украдка<?>
Где ясный стан? Где прямизна речей,
Запутанных, как честные зигзаги
У конькобежца в пламень голубой,
Когда скользит, исполненный отваги<,>
С голуботвердой чокаясь рекой…
Ему солей трехъярусных растворы
И мудрецов германских голоса,
И русские блистательные споры
Представились в полвека, в полчаса.
Ему кавказские кричали горы
И нежных Альп стесненная толпа;
На звуковых громад крутые всхоры
Его ступала зрячая стопа[1804].
И европейской мысли разветвленье[1805]
Он перенес, как лишь могущий мог:
Рахиль глядела в зеркало явленья,
А Лия пела и плела венок.
2
Когда душе взволнованно торопкой[1806]
Предстанет вдруг событий глубина,
Она бежит рассеянною[1807] тропкой,
Но смерти ей тропина не ясна.
Он, кажется, дичился умиранья
Застенчивостью славной новичка
Иль звука первенца[1808] в блистательном собраньи,
Что льется внутрь — еще птенец смычка[1809].
И льется вспять, еще ленясь и мерясь,
То мерой льна, то мерой волокна,
И льется смолкой, сам себе не верясь,
Из ничего, из нити, из темна,
Лиясь для ласковой только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
Крупно-зернистого покоя и добра.
3
Дышали шуб меха. Плечо к плечу теснилось<.>
Кипела киноварь здоровья, кровь и пот,
Сон в оболочке сна, внутри которой снилось
На полшага продвинуться вперед.
А в гуще похорон[1810] стоял гравировальщик,
Готовясь перенесть на истинную медь
То, что обугливший бумагу рисовальщик,
Лишь крохоборствуя, успел запечатлеть<.>
Как будто я повис на собственных ресницах
И созревающий и тянущийся весь,
Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах,
Единственное, что мы знаем днесь.
16–21 янв<аря> <19>34 г.
«Гихловский» список[1811]:
10 января 1934 года
Памяти Б. Н. Бугаева
(Андрея Белого)
Меня преследуют две, три случайных фразы,
Весь день твержу: печаль моя жирна<.>
О, боже, как жирны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна<!>
Где первородство? Где счастливая повадка?
Где плавкий ястребок на самом дне очей<?>
Где вежество? где горькая украдка?
Где ясный стан? где прямизна[1812] речей?
Запутанных, как чертные[1813] зигзаги
У конькобежца в пламень голубой<,>
Железный пух в морозный крутят тяге<,>
С голуботвердой чокаясь рекой.
Ему пространств инакомерных норы<,>
Их близких, их союзных голоса,
Их внутренних ристалищные споры
Представились в полвека<,> в полчаса.
И вдруг открылась музыка в засаде.
Уже не хищницей лиясь из-под смычков,
Не ради слуха или неги ради
Лиясь для мышц и бьющихся висков,
Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
