Он отнюдь не становится на защиту книги Гоголя грудью и не скрывает того, что многое в «Выбранных местах» ему не нравится. Полная откровенность Гоголя с публикой, обнажение потаенных своих мыслей и чувств не могли вызвать в князе сочувствия — для него это слишком отдавало дурным вкусом и опять-таки ребячеством в духе Руссо. Он был воспитан иначе и никогда не впускал в свой внутренний мир посторонних (как и Пушкин). Попутно, кстати сказать, Вяземский высказывает Гоголю множество претензий по поводу «Мертвых душ» (по его мнению, в них чересчур уж сгущены черные краски, и «картина от того слишком одноцветна») и по поводу его творчества в целом. Упреки эти поданы Вяземским в очень мягкой форме, но все-таки можно понять, что именно в Гоголе ему не нравилось — сосредоточенность на одном только «хламе и нечистоте общества». По мнению князя, «Гоголь первый, особенно «Мертвыми душами», дал оседлость у нас литературе укорительной, желчной и между тем мелко придирчивой». Но, с другой стороны, это уже беда не самого Гоголя, а его бесталанных последователей: «Отдельный голос его имел прекрасное и полезное значение. Но на беду сто голосов подтянули ему и все дело испортили».
Отдельные недостатки присущи и «Выбранным местам» — слишком далеко заносится автор в область благих мечтаний, где строит свои воздушные замки… Но недостатки книги — не что иное, как соринки, которые легко устранить движением пера. Целое же «есть чистая, светлая храмина. Строгое и стройное убранство ее успокаивает зрение и душу… Она призывает к тихому размышлению, втесняет нас, сосредоточивает в самих себя. Из нее выходишь с духом умиленным, с сознательностью и с чувством любви к ее строителю и хозяину». С художественной точки зрения к Гоголю никаких претензий нет: «Письма «О нашей церкви и духовенстве», «О лиризме наших поэтов», «Христианин идет вперед», «Светлое Воскресение», некоторые из литературных портретов его и оценок и многие другие места, здесь и там разбросанные в книге, могут стать наряду с лучшими образцами нашей прозы». «Везде виден человек, который духовными исследованиями над собою и жизнью доискался многого и дошел далеко», — пишет Вяземский, и сложно поверить сейчас, что в 1847 году он, в сущности, один отозвался об исканиях Гоголя с таким глубоким уважением и пониманием. Не одобряя гоголевской экзальтации, он все же в полной мере сумел оценить его душевный порыв. Он как никто почувствовал, что «Выбранные места» — действительно исповедь, а не притворство опытного актера, не фарс, разыгранный перед доверчивой публикой. И, не соглашаясь с многими мнениями автора, склонил голову перед его книгой как перед мужественным и достойным поступком, равных которому не было в русской литературе…
Конечно, он не мог не задеть в своей статье и Белинского — Белинского, который отозвался на «Выбранные места» раздраженной статьей в «Современнике», который объявил эту книгу падением Гоголя. Следуя старой, еще 20-х годов, журналистской этике, Вяземский так и не называет своего главного противника по имени, но адресат его выпадов легко узнается. Это был отзвук прежнего Вяземского, славившегося острыми, изысканно издевательскими стрелами в адрес оппонентов… «В некоторых журналах, — пишет он, — имя Гоголя сделалось альфою и омегою всякого литературного рассуждения. В литературной нищете своей многие непризванные писатели кормились этим именем как единым насущным хлебом своим». Непризванный писатель, то есть писатель не по призванию, а по случаю, наверняка должен был взбелениться при этих словах… А Вяземский продолжает вроде бы мягко иронизировать, а на деле — больно и справедливо колоть Белинского, выставляя его на посмешище: он-де кадил Гоголю фимиам, а Гоголь «Выбранными местами» резко отвернулся от своего «глашатая». Положение «оторопевшего» от неожиданности Белинского и его союзников «неприятно и забавно». «Но что же делать? — заключает Вяземский. — Сами накликали и накричали они беду на себя». И напоминает с убийственной иронией, что в ведомстве Белинского остаются еще покойники, которые не могут постоять за себя, — Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Кольцов… Вот над ними вполне можно производить опыты «гальванической критики» (объявляя, например, Кольцова «гениальным талантом» и подробно разъясняя, чем именно гениальный талант отличается от собственно гения и собственно таланта…). А Гоголь жив — и, кстати, не принадлежит никому. «Вообще журнальная критика по поводу новой книги Гоголя явила странные требования, — замечает Вяземский. — Казалось ей, будто она и мы все имеем какое-то крепостное право над ним, как будто он приписан к такому-то участку земли, с которой он не волен был сойти. На эту книгу смотрели как на возмущение, на изъявление предательства и неблагодарности… Гоголь только тем пред вами и виноват, что вы не так мыслите, как он. Мы чувствуем и толкуем о независимости, о свободе понятий, а в нас нет даже и терпимости. Кто только мало-мальски не совершенный нам единомышленник, мы того считаем парием, каким-то чудовищным исключением. Мы готовы закидать его каменьями». В Гоголе он увидел не только искреннего человека, достойного уважения за смелый шаг, но и в некотором роде свойственника по духу — писателя, не желающего поступаться убеждениями в угоду какому-либо клану, смело говорящего вслух то, что нельзя не сказать… Любить Гоголя призвал он в финале статьи, завершая ее большой цитатой из первого послания апостола Павла к коринфянам…
24 и 25 апреля 1847 года статья «Языков. — Гоголь» была опубликована в «Санкт-Петербургских ведомостях». Реакция публики была такой же, как на сами «Выбранные места» — раздраженное непонимание. Спокойные размышления о творчестве Гоголя и попытки отстоять право писателя на независимость не были понятны ни славянофилам, ни западникам… Вяземский, как и Гоголь, оказался виноват — тем, что мыслил не так, как все. «Скажу вам в двух словах, как сумею, свое мнение о вашей статье, — уже 29 апреля откликнулся из Москвы Чаадаев. — Вам, вероятно, известно, что на нее здесь очень гневаются. Разумеется, в этом гневе я не участвую. Я уверен, что если вы не выставили всех недостатков книги, то это потому, что вам до них не было дела, что они и без того достаточно были выказаны другими. Вам, кажется, всего более хотелось показать ее важность в нравственном отношении и необходимость оборота, происшедшего в мыслях автора, и это, по моему мнению, вы исполнили прекрасно. Что теперь ни скажут о вашей статье, она останется в памяти читающих и мыслящих людей как самое честное слово, произнесенное об этой книге. Все, что ни было о ней сказано другими, преисполнено какою-то странною злобою против автора… Вы одни относитесь с любовию о книге и авторе: спасибо вам! День ото дня источник любви у нас более и более иссякает, по крайней мере в мире печатном: итак, спасибо вам еще раз!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
