На вешнего Николу у нас престольный праздник и ярмарка. Весь народ был у церкви, и Настя с бабами туда ходила, и Степан там был. Степан встретился с бабами. Он нес на руках пятилетнего сынишку и свистал ему на глиняной уточке. Поздоровались они и несколькими словами перебросились. Степан был, по обыкновению, весел и шутлив. Настя видела, как он поднес сынишку к телеге, на которой сидела его жена. Насте хотелось рассмотреть Степанову жену, и она незаметно подошла ближе. Бабочка показалась Насте не дурною и даже не злою.
– Что ж ему сделается? – говорил Степан жене, стоя у телеги.
– Не надо, – отвечала жена.
Настя, оборотись спиной, слушала этот разговор.
– Кум просит.
– Пусть просит.
– Дай хоть малого-то, коли сама не пойдешь.
– Не надо.
– Зарядила, не надо да не надо. С чего ж так не надо?
– Нечего туда малого таскать.
– Кум нам завсегда приятель.
– Тебе пьянствовать он приятель.
– Коли ж я пьянствовал? Пусти со мной малого.
– Сказала, не пущу!
– Да пусти, кум обижаться будет!
– Наплевать мне на твоего кума вместе и с тобою-то.
Степан плюнул, сказал: «Экая язва сибирская!» и пошел один к куму.
Перед вечером он шел, сильно шатаясь. Видно, что ему было жарко, потому что он снял свиту и, перевязав ее красным кушаком, нес за спиною. Он был очень пьян и не заметил трех баб, которые стояли под ракитою на плотине. По обыкновению своему, Степан пел, но теперь он пел дурно и беспрестанно икал.
– Т-с! что он играет? – сказала Домна. Ровняясь с бабами, Степан пел:
Она, шельма, промолчала:Ни ответу, ни привету, —Будто шельмы дома нету.Хотя ж хоть и дома,Лежит, что корова,Оттопырит свои губы,Поцелует, как не люди…
– Кто тебя так целует? – крикнула, смеясь, Домна.
– А! – отозвался Степан, водя покрасневшими глазами.
– На кого плачешься? – повторила баба.
– Я-то?
– Да. А то кто ж?
– Неш я плачу!
– Вино в тебе плачет.
– Ну вас к лешему! – отвечал Степан и, качаясь, зашагал далее и другим голосом на тот же напев продолжал прерванную песню:
Уж я выйду на крылечко,Уж я звякну во колечко:Старушка, свет,Выйди на совет!
– Часто он так-то бывает? – спросила Настя.
– Где там! Это дива просто, что с ним. Попритчилось ему, что ли, что он набрался.
Перед Петровым днем пришли из Украины ребята, а Гришка не пришел. На год еще там остался.
Ночью под самый Петров день у нас есть обычай не спать. Солнце караулят. С самого вечера собираются бабы, ходят около деревень и поют песни. Мужики молодые тоже около баб.
Пошли бабы около задворков и как раз встретили Степана, ехавшего в ночное. «Иди с нами песни играть», – кричат ему. Он было отказываться тем, что лошадей некому свести, но нашли паренька молодого и послали с ним Степановых лошадей в свой табун. Мужики тоже рады были Степану, потому что где Степан, там и забавы, там и песни любимые будут. Степан остался, но он нынче был как-то невесел.
Стали водить хороводы с разными фигурками.
– Сыграй, Степан, про загадки, – приставали бабы.
– Сыграй, Степка, – говорили ребята.
– Нету охоты, ребята.
– Сыграй, сыграй, – говорили все, образуя просторный кружок, в средине которого очутился Степан.
– И кружок готов! – сказал он, смеясь.
– Теперь играй.
– С кем же играть-то?
– Ну, бабы! Что ж вы стали? Давайте из себя бабу Степке.
Бабы пошли перекоряться: «да я не знаю», «да я не умею», «да иди ты», «пусть идет Аришка»; а Аришка говорит: «Вон Машка умеет».
– Что ж, стало, бабы нет на Гостомле! Вона до чего дожились! – крикнул, развеселясь понемножку, Степан.
– Стой! Давай палку, – крикнул кто-то.
Явилась палка.
– Хватайся, бабы: чья рука верхняя, той играть с Степкой песню.
– Так нельзя, – отвечали бабы.
– С чего нельзя?
– А как неумелой придется?
– Исправди так.
– Ну, сколько умелых?
– Вон Аленка умеет?
– Ну!
– Наташка-солдатка, Анютка-глазастая, Грушка Полубеньева.
– Выходи, бабы, выходи! – командовали ребята.
– Ну кто еще? Бабы молчали.
– Высказывай друг на дружку, по-дворянски: кто еще?
– Настька Прокудина! – крякнул кто-то.
– И то! Настька! Настька! выходи. Ты ведь песельница была.
Настя хотела отговориться или спрятаться, но бабы ее выпихнули в кружок, где стоял певец и кандидатки на занятие женской партии в загадках.
– Вот теперь судьба как велит. Нынче ночь-то ведь петровская, все неспроста делается. Хватайся, бабы!
Бабы стали хвататься руками за палку. Верхняя рука вышла Настина.
– Настьке играть, – крикнули все. Бабы, хватавшиеся за палку, отошли в пестрый кружок, а Настя осталась в середине перед Степаном.
– Заводи, Степка.
Степан откашлянулся и чистым высоким тенором завел требуемую песню.
– Экой голосистый! – шептали бабы, – не взять Настьке под него.
Куплет кончился, нужно было петь Насте. Все хранили мертвое молчание и ждали, как взведет Настя против Степанова голоса.
Настя давно не певала и сама уж отвыкла от своего голоса, но деться было некуда, нужно было петь. Она тоже откашлянулась и взяла выше последней ноты Степана.
– Важно! Вот так песельница! Вот так пара! – кричали ребята.
Степан был рад, что есть ему с кем показать свою артистическую удаль, и еще смелее запел:
Напой мово коняСреди синя моря,Чтобы ворон конь напился,Бран ковер не замочилсяИ не мокор был, – сухой.
Высокою, замирающею трелью он вывел последние слова. А Настя с этой ноты свободно продолжала:
Сострой, милый, теремИз маковых зерен,Были б двери, каравати,Можно б там приятно спатиС тобой, милый мой!
– Важно! На отличку! Спасибо, спасибо, молодайка! – кричали ребята. А Настя вся закраснелась и ушла в толпу. Она никогда не думала о словах этой народной оперетки, а теперь, пропевши их Степану, она ими была недовольна. Ну да ведь довольна не довольна, а из песни слова не выкинешь. Заведешь начало, так споешь уж все, что стоит и в начале, и в конце, и в середине. До всего дойдет.
IV
Рожь поспела, и началось жниво. Рожь была неровная: которую жали, а которая шла под косу. Прокудины жали свою, а Степан косил свою. Не потому он косил, чтобы его рожь была хуже прокудинской: рожь была такая же, потому что и обработка была одинакая, да и загоны их были в одном клину; но Степан один был в дворе. Ему и скосить-то впору было поспеть за людьми, а уж о жнитве и думать нечего.
На Степане на одном весь дом лежал. Он и в поле работал, как прочие, и в дворе управлялся. Всюду нужно было поспеть; переменить его было некому. Все прочие наработаются да тут же под крестцами в поле и опять ложатся, чтоб не томиться ходьбой ко дворам. Только разве баба очередная в семье пойдет вечером домой, на завтра обед готовить. А Степан через день, а через два уж непременно, должен был ходить на ночь домой, чтоб утром там поделать все, что по домашнему быту требуется и чего бабы не осилеют. А утром опять с людьми зауряд косою махал, пока плечи разломит. Жаркий день был.
Высоко стоит солнце на небе.Горячо печет землю-матушку, —Мочи нет жать колосистой ржи.
Жницы обливались потом и, распрямляясь по временам, держались руками за наболевшие от долгого гнутья поясницы. Настя гнала свою постать и ставила сноп за снопом. Рожь на ее постати лощинкою вышла густая, а серп притулился. Перед сумерками, как уж солнцу садиться, Настя стала, повесила серп на руку, задумалась и глядит вдаль; а через два загона Степан оперся о косье и смотрит на Настю. Заметила Настя, что Степан на нее смотрит, покраснела и, присев в рожь, начала спешно жать.
На другой день Настя раз пять замечала, что, как она ни встанет отдохнуть, все Степан на нее смотрит. Ей показалось, что он стережет ее нарочно. Вечером Степан пришел на Прокудинский загон попросить кваску напиться и побалакать. Но в страду и бабы не разговорчивы: плечи у них болят, поясницы ломит, а тут жар пеклый, духота несусветная, – не до веселостей уж.
– Отбей завтра, Настя, свежего кваску-то, – говорила Домна.
– Хорошо.
– Да, а то уж Москву увидишь с вашего квасу, – заметил Степан.
– Вот невестка завтра нового сделает – приходи пить.
– Беспременно приду. Приходить, молодайка?
– Да мне что ж? Коли хочешь, приходи.
– Да ты небось квасу-то не горазда делать.
– Как умею.
– Шла бы ты, Домна, сделала.
– Завтра ее день стряпаться.
– Да, да, да! Стало, ее черед.
– А то как же?
– Часто вам доводится?
– Да на трений день всё. Трое ведь нас, опричь свекрухи.
Степан простился и ушел на свой загон. Он прокосил еще два раза, закинул на плечо косу и пошел по дороге домой.
– Что рано шабашишь? – крикнул Степану косивший сосед.
– Коса затупилась, отбить надо дома, – отвечал Степан и скрылся за пригорком.
