Нельзя было допустить, чтобы мирза догадался о том, что на душе простого зодчего, воспылавшего любовью к дочери знатного властелина! Нельзя! Опасно и — безнадежно! Слава аллаху, поклоны обязательны… И мулла Фазлиддин в ответ на теплые слова Ханзоды вновь сделал низкий поклон. Но мало скрыть особый блеск своих глаз, еще и за словами последи, помня, что ходишь по острию ножа.
— Повелитель мой, доложу вам, что на строительство хужры шли такие же камни, такой же алебастр, такие же глазурованные плитки, что использованы были для строительства медресе Улугбека в Самарканде. Уповаю на всевышнего, — осторожно продолжал зодчий, — эта обитель, достойная великого мирзы Бабура, будет прочно стоять в течение веков.[70]
Эти слова еще сильнее взволновали Бабура:
— Дай бог, чтобы осуществилось это. Хужра куда прекрасней, чем ожидалось!
— Хвала вам, мулла Фазлиддин! — сказал смущенно Касымбек.
Бабур поправил:
— Мавляна Фазлиддин! — И, повернувшись к главному из слуг, который вместе с офтабачи стоял в стороне, громко сказал: — Чапан на плечи мавляны!
Главный из слуг в панике посмотрел на офтабачи. Что делать? Чапаны для наград остались в шатрах внизу. Касымбек почувствовал заминку и начал расстегивать пуговицы на златотканом вороте собственного парчового чапана:
— Разрешите, повелитель!
Бабур, признавая оправданной эту щедрость, улыбнулся и кивнул головой.
Касымбек накинул свой чапан на плечи муллы Фазлиддина.
— Мавляне подарить от нас коня со всем снаряжением! — добавил расщедрившийся Бабур.
И несколько голосов сразу сказали:
— Поздравляем с наградой! Поздравляем, мавляна!
Оглушенный, он слышал прежде всего голос Ханзоды-бегим. Не решаясь взглянуть на нее, он стоял, опустив голову в поклоне, и чувствовал себя самым счастливым человеком.
3
С вечера мирза Бабур остался в обители на Баратаге один. Касымбек сообщил сановникам, что «хужра стала местом уединения повелителя, возможно, он проведет там всю ночь». Телохранители, стараясь не попадаться Бабуру на глаза, стали на часы…
Бабур довольно долго любовался с высоты айвана окрестностями.
На Ош наступала весна. Воздух был здесь настолько чист, что даже дым костров, разожженных внизу, в долине, казался не темным, а пепельно-голубоватым. Долина, вплоть до дальних подножий снежных гор, представляла собою сплошной океан изумрудной зелени. Угадывая, где Узген, где Маргилан, где — далеко отсюда — Исфара, Ходжент, Кассан и Ахсы, Бабур вообразил, как во всех этих городах утопают сейчас в белопенном цветении сады. Прекрасная Ферганская долина, сказочный рай в обрамлении высоких горных цепей, она цветет и благоухает. «В мире, в спокойствии», — подумал не без гордости молодой мирза. Прошло больше двух лет, как кончилась война, и это он сумел-таки склонить самаркандского властителя к миру.
В такие мгновенья Бабура притягивали бумага и перо. Слуги поставили внутри обители низенький стол о шести ножках. Бабур присел к нему на бекасамовую курпачу и раскрыл тетрадь-дневник, озаглавленный «Былое»[71]. Последние записи — об увиденном им в Канибадаме и Исфаре. Он сделал новую — четким почерком — запись: «На краю Оша… на вершине Баратага я построил маленькую хужру с айваном в девятьсот втором году. Хужра стоит на очень хорошем месте — весь город и пригороды прямо у ног…»
Бабур писал увлеченно. Он не забыл поразившие его крупные фиалки и тюльпаны, красноватые камни Оша.
В дверях появился Касымбек:
— Прошу прощения, повелитель, что перебиваю ваши благородные занятия. Но… из Бухары от Султана Али-хана срочная весть!
Бабур отложил не без досады перо, подал знак Касымбеку войти. Взял из его рук свернутое в трубку письмо с печатью, оттиснутой перстнем. Прочитав письмо, Бабур поднял голову.
— Султан Али-хан приглашает нас в поход на Самарканд, — сказал он полувопросительно.
— С самаркандцем у нас мир, но с Султаном Алиханом военный союз, мой повелитель. Похода, я думаю, не избежать.
— Не торопитесь воевать, господин визирь. Сначала надо получить благословение матери.
Касымбеку было не но душе, что Бабур всякий раз, когда следовало решиться на что-то важное, советовался с матерью. Зачем? Ясно, что женщины не любят войн. Походы, набеги, битвы — слава мужественных и важное средство держать в узде своенравных и воинственных беков; их-то хлебом не корми, дай лишь обнажить мечи, которые могли ведь и заржаветь, находясь в ножнах слишком долго.
Касымбек вошел в шатер Кутлуг Нигор-ханум вслед за Бабуром недовольный, но сделав вид, что это из-за крутого спуска с Баратага.
У матери сидела и Ханзода-бегим. Слуги расстелили для Бабура дастархан, на золотом подносе принесли шашлык. Поели. Помолчали. После шашлыка пили кумыс. Опять помолчали. Касымбек смахнул ладонью белую каплю кумыса, попавшую на длинные усы, начал наконец разговор:
— Наш повелитель заключил союз с мирзой Султаном Али-ханом. Мы обещали поддержать его нашим войском летом. Лето у дверей.
— Всевышний дал нам счастье жить в мире и спокойствии, — сказала Кутлуг Нигор-ханум. — Мы должны ценить этот дар, уважаемый Касымбек… Султан Али-хан оспаривает у своего брата мирзы Байсункура самаркандский престол. Слава аллаху, у нашего повелителя есть собственный престол в Андижане.
Касымбек смолчал. Заговорила Ханзода-бегим:
— Мой амирзода, не лучше ли вместо самаркандского похода, а он потребует больших затрат, построить в Андижане новые дворцы и медресе? Если Андижан по своей красоте и блеску сравняется с Самаркандом, вы прославите свое имя подобно мирзе Улугбеку[72], — вот заветная мечта вашей сестры, и пусть всевышний позволит осуществить ее!
Бабур шутливо улыбнулся:
— Чтоб сравниться Андижану с Самаркандом, не начать ли с того, чтоб самолично увидеть блеск Самарканда? Познакомиться с ним, а потом уж можно и… украшать Андижан.
Слова Бабура воодушевили Касымбека:
— Вы мудро сказали, мой повелитель!
— Разве не видели вы Самарканд еще в юности? — Кутлуг Нигор-ханум решила поспорить с сыном.
— Да, видел… в пятилетнем возрасте, матушка, в памяти ничего не осталось.
Ханзода-бегим в полушутку напомнила:
— А в прошлом году? Пошли в самаркандский поход и заставили нас тосковать семь месяцев в одиночестве.
Бабур насупился:
— Это правда, мы и в прошлом году ходили в поход… три месяца паслись в окрестностях Самарканда. Султану Ахмаду в свое время не удалось войти в Андижан. Для меня остались закрытыми городские ворота столицы нашего деда!
Бабур произнес эти слова с обидой и дрожью в голосе: всем сразу стало заметно, как он еще молод. Походы привлекали его, и манил Самарканд, великий город Тимура и Улугбека. Менялись властители Самарканда: за Султаном Ахмадом — его брат Султан Махмуд, теперь там сидел сын Султана Махмуда мирза Байсункур, тоже из потомков Тимура, тоже честолюбивый, воинственный и молодой (старше Бабура на пять лет). Отец захватил престол, он наследовал, значит, сидел на престоле законно. Однако андижанские беки находили в мирзе Байсункуре сотни недостатков, говорили о нем всегда только плохое и без конца нашептывали Бабуру, что лишь он один достоин Самарканда. Байсункур знал о претензиях Бабура, боялся его и сделал все, чтоб не пустить Бабура в город. Приглашал, коварный, в гости, войти в Самарканд без войска, но Бабур не клюнул на эту удочку. Лишь еще сильнее вспыхнул огонь соперничества, умело раздуваемый воинственными беками с обеих сторон.
Кутлуг Нигор-ханум желала, чтобы ее пятнадцатилетий сын не вмешивался в междоусобицы, спокойно правил собственными владениями.
Мать посмотрела на Бабура, потемневшего от обиды, ласково, словно разглаживая его, заговорила:
— Ох, Бабурджан, поверьте матери, не стоит этот бренный мир вашего огорчения!.. — Мать назвала его как в детстве, на мгновенье словно вернув Бабура в те беззаботные времена, когда он не думал ни о славе походной, ни о престолах. Но давно уже не было Бабурджана, и мать продолжала иначе: — Придет час, осуществится и мечта о Самарканде. Сейчас всем хочется пожить в мире. У вас есть такой мудрый визирь, как почтенный Касымбек. На службе у вас такой талант, как зодчий, что построил ошскую обитель. Ваша мать просит вас: отложите самаркандские заботы на несколько лет… Ханзода права: лучше возглавьте благоустроение долины, постройте в Андижане, Маргилане, Оше прекрасные дворцы и медресе!
Кутлуг Нигор-ханум уже давно не была столь твердой в речах своих. Касымбек опустил голову. Бабур уткнул взгляд в кумыс в чаше, золотящийся отражением ее ободка. «Все верно… Но что скажут беки?» — думал Касымбек. «…А как же Самарканд? И что сказать бекам?» — думал Бабур. Молчание нарушил чисто-звонкий голос Ханзоды-бегим:
