ноги мои ноги – опухли совсем, тяжело идти. Но ведь не выйдешь и не узнаешь, что там случилось-то!
Вышла Кукамай и ахнула – берёза-то во дворе у Яркая стоит вся в лентах, как невеста! И Алевтина это видит, оттого и злится. Ты что, кричит, это удумала, Северпи? Ведьма проклятая задурила тебя! А ну брось барабан свой! Брось! Не мути народ зря!
Северпи не отвечает. Идёт себе далее, по барабану колотушками мерно стучит – бум! Бум! Бум! Рука у неё твердая – знает, что всех эрля надо разбудить сегодня. И не только живых, но и мёртвых. Мимо заколоченных домов идёт – к кладбищу.
Кукамай за забор держится, стоит. Подходит к ней Ульянка. Северпи замуж за Юмана собралась, кричит в ухо прямо. Сватов ищет. Из ума выжила, видать. Это точно, подтверждает Кукамай. И возвращается в дом – надо бы ноги каштаном растереть, он хорошо воду из колен выгоняет.
Только прилегла немного отдохнуть, слышит – обратно уж Северпи идёт. Бум! Бум! Бум! И не одна ведь идёт! На свистульках ей кто-то подыгрывает. Не хотела Кукамай вставать, но не удержалась – полвека уж свистулек она не слышала, только во сне разве что… Пока, спотыкаясь, до окна добрела – вроде как на гуслях кто заиграл. А гусли Кукамай особенно любила, потому что у мужа покойного очень уж ловко по струнам пальцы бегали, душу бередили.
Смотрит в окно Кукамай – нет, одна идёт Северпи! Ничего не понятно… Закроешь глаза – песни, музыка, смех – на гулянку эрля идут! Откроешь глаза – Северпи в барабан стучит, а за ней Алевтина идёт. Выдохлась уже старуха, а всё не уймётся – в спину девку тычет, обзывает и её, и берёзу, и Яркая. Прикрыла Кукамай глаза, чтобы стыдобы этой не видеть, и тут гусли такую мелодию завели, что у неё ком в горле встал – Ванюрка это её! Ванюрка-муж играет! Стоит Кукамай, плачет, мужа вспоминает… И так ей тепло стало от этих слёз, будто в спину его широкую, родную лбом уперлась и обняла сзади крепко-крепко, как тогда, когда на войну провожала и отпустить не могла.
Как молодая бежит Кукамай, догоняет Северпи. Алевтина ей путь преградила – не пущу! Легко её оттолкнула Кукамай – откуда только силы взялись. Идёт за Северпи – Бум! Бум! Бум! Чувствует, рядом Ванюрка идёт, чуть плеча касаясь.
И Ульянка пришла. Она первая догадалась, куда их Северпи ведёт. Несёт Ульянка с собой пиво – жениху налить. Майнурка тоже идёт, красным флагом зачем-то машет – дурная ведь с детства была. Вот и собрались эрля. Стоит народ: три старухи и девка меж ними с барабаном. А за ними Яркай со своим воинством – ну, с той стороны кладбища, где эрля лежат. Все как один здесь.
К одинокому дубу идут, к Юману. Но прежде к берёзе – поклониться, песню величальную пропеть. Северпи в барабан бьет, старухи тонкими голосками поют, а мёртвые – кто во что горазд – на свирели, на гуслях, на свистульках играют. Хорошо! Давно берёза такой песни не слышала – да, почитай, с того года, как Яркая приметила…
Дальше идут, через поле, мимо родичей берёзы. И поют громко. До того громко, что не слышат, как Алевтина топор точит. А она, эта Алевтина, уже давно отстала от Северпи, к себе на двор побежала. Хочет она корень всех своих бед пресечь – берёзу, значит.
Самый тяжёлый топор нашла, наточила его так, что даже ветер им разрубить теперь можно, и на берёзу замахнулась.
– Убью тебя, ведьма! – кричит.
И ударила топором-то! Застонала берёза, задрожала вдовица. Глубже топор впивается. Вот уже и кровь на Алевтину из-под корня брызнула. Облизнулась та, хохочет:
– Бойся меня, бойся, проклятая! – на колени упала и пьёт кровь-то, никак напиться ею не может.
Встала, наконец, пьяная будто, размахнулась ещё раз, а рубило-то возьми и слети с топорища! Прямо в лоб Алевтине. Там и застряло, как колун в полене.
Постояла Алевтина ещё с минуту, шаря руками вокруг, будто удержаться хотела на этом свете за что-то, да и рухнула наземь.
Хорошего мужа эрля сосватали, говорят старухи. От такого дети здоровые будут. Северпи их уже в деревню отправила, чтобы не смущали по первости. Идут они, каждая свой первый раз вспоминает. Ну, кроме Кукамай – у неё вообще с памятью плохо.
А Северпи сидит рядом с Юманом. Вроде бы и любит она его, и хочет того, что случиться должно, а всё-таки страшно в первый раз-то… Закрывает глаза Северпи и ложится на землю. Обними меня, Юман, говорит.
Утром пришли они в деревню. За руки крепко держатся, а счастья своего стесняются, улыбки прячут. Но куда от людей спрячешься? Поздравляют, радуются за них, пивом угощают, подарки несут. Шульгэ тоже приходят – хотят на красавца Юмана посмотреть. Но Северпи скоро всех гостей провожает – зачем ей лишние глаза в такой день?
Лежат они с мужем под лоскутным одеялом, и не верится Северпи, что ещё вчера она одна спала, а теперь у неё Юман есть. И как она могла без него жить раньше? И хочется так к нему прижаться, чтобы он ветвями в тело её пророс… Засыпает Северпи, уставшая, сквозь сон слышит, как Ене и Сохо на печке возятся – хорошо хоть без деда на этот раз!
– Эй, Ене! Эй, Сохо! – зовёт их. – Я теперь мужняя жена. Как мне эрля поминать?
– С мужем играть! – хихикают. – Девять деток рожать! Дети подрастут, в рощу пойдут! Будут там Ене вспоминать, будут про Сохо петь – они всем эрля мать и всему народу отец. Будут пиво варить, кашей нас угощать. Будет Яркай с нами пировать! Всё ли ты поняла, Северпи? Всё ли исполнишь?
Северпи и Юман смеются. Они и сами много детей хотят.
Виталька
Про таких на Пинежье говорят, мол, бабушка у него на фронт воевать пошла. Потому что чудак он, этот Виталя. Сызмальства. Раз как дело было: на левом берегу на Суре церьква порушенная стоит. Так он мальцом туда всё лазил. То ли выслеживал, то ли ещё чего… А чуть подалее артель – там мужики нёводы чинили. И вот слышат они шум-треск-тарарам – глядь, а стена у церькви рухнула! Ну, думали, всё уже, пропал Виталька беспутый… Ан нет, идёт, лыбится, обеимя руками котят держит. Кошка приблудная окотилась там, на чердаке. А холодно-то по весне ещё
