Я очень люблю смотреть в бинокль, потому что ты одновременно и далеко и близко, ты видишь, а тебя – нет. Бинокль – это отсутствие всякой взаимности, всегда выгодное тому, кому она не нужна.
Слова делятся на глупые, умные и никакие. Глупые люди говорят глупые слова, умные люди – умные слова, а никакие слова говорят никакие не люди, а всякие там бабочки, растения и Клеопатры. Эти последние не говорят никаких слов, потому что о них и так все известно, а зачем тогда, спрашивается, говорить?
* * *
Седовласый мужчина в шляпе словно черный лебедь плывет в шумной и пестрой толпе и монументально приветствует собравшихся будто ходящей на шарнирах рукой. Толпа визжит от восторга, шелестя разноцветными флажками, и сопровождаемый громовыми раскатами фейерверк лопается в небе.
Мы стояли с краю и почти что не видели того, к кому было приковано всеобщее внимание, хотя тоже кричали и время от времени подпрыгивали от избытка чувств. Всюду продавали напитки и мороженое, и было светло как днем.
Мне и в голову бы не пришло соваться в эту толчею, но мне сказали, что будешь ты, и я надеялся, что ты заметишь меня – может быть, единственное знакомое лицо в толпе. Мне удалось все-таки тебя углядеть, нас разделяли несколько десятков плотно упакованных спин, поэтому даже при желании мне не удалось бы к тебе пробраться. Но я видел, как ты радуешься, как веселишься вместе со всеми, частенько забывая поправлять сбившиеся волосы, которые попадали тебе в рот. Мне тоже было весело, жарко, а когда в небо выпустили белых голубей, я зарыдал вместе со всеми от умиления. Потом вдруг пошел дождь, даже непонятно, откуда он взялся, и толпа покрылась бесконечным количеством разноцветных зонтичных чешуек.
Но человек в машине, а я теперь ясно видел его затылок и поля шляпы, строго параллельные линии плеч, стоял, как и прежде, и казалось теперь, что он плывет в лодке, а рядом в белых блестящих касках с бешеным мотоциклетным ревом плывут лилии и кувшинки.
Через несколько минут у меня запотели очки, и я, разочарованный и усталый, поплелся домой. Может, ты все-таки ко мне вернешься, а?
* * *
Колбы всякие, склянки и банки разместились на письменном столе – я пытаюсь выбрать что-нибудь наиболее подходящее для подарка. Ты хотела вазу. Цветы очень красиво стоят в высокой химической колбе, видны зеленые стебли и вода – зрелище изумительное. Страшный беспорядок царит вокруг, именно царит, он правит бал по-царски, подчиняет себе все линии и образы, возникающие в поглощенной, в проглоченной им комнате. С кресла оплывают свитера и рубашки – словно волнистые дома Гауди, на кровати множество разноцветных хрустящих пакетиков, в один из которых я положу то, что решу подарить, из шкафа вывернуты его матерчатые потроха, из ящиков стола извлечено запыленное скопище мелочей, древние высохшие ластики, разогнутые скрепки, железки какие-то, я ищу ту единственно нужную вещицу, которой и имени-то не знаю, но она определенно где-то есть, просто пока прячется, но я доберусь до тебя, слышишь, плутовка!
Сколько же нужно человеку всякой муры, чтобы чувствовать себя настоящим хозяином. Особое удовольствие получаешь тогда, когда удается занять чем-нибудь середину бесполезного пустого пространства, теперь и оно чему-то служит – обрамляет штучку, и получается что-то вроде площади, в центре которой находится обелиск.
Если начнешь складывать аккуратно – конец! Над каждой ерундой будешь голову ломать – нужна она тебе или нет? И, убив силы на решение вопроса о целесообразности воплощенных в дереве, в металле или в стекле прихотей и капризов, рухнешь под вечер обессиленный, изможденный, на себя не похожий и уснешь среди хитро поглядывающих на тебя вещей.
* * *
Платье с люрексом, немодные сношенные туфли на высоком каблуке, сейчас такие даже новые уже никто не наденет, чулки с дырявыми пятками.
– Может, хоть чайку выпьешь?
Гладкие кухонные стены, высокий потолок, большое квадратное окно в ванную.
– А мы собирались делать ремонт, даже обои уже купили.
Окно на улицу, видно только бесконечное серое небо, сзади открытые полки с кастрюлями и банками – в общем, со всяким барахлом.
– Летом выбираемся на дачу. Все приходится везти из города. Два часа на электричке. Так что, если что-нибудь надумаешь выбрасывать, там все сгодится.
Потускневшие серые глаза, грубая кожа, наполовину растаявший серый пучок. Над плитой два ряда зеленоватого кафеля. Тряпка – кусочек старой майки, чтобы вытирать со стола. Неухоженные руки.
– Знаешь, все кручусь и кручусь. С книжкой полежать некогда.
Лук. Золотая луковица идеальной формы, похожая на большую застывшую медовую каплю, с тончайшей, словно из папиросной бумаги кожицей, сверху, как у Чиполлино, – краешек зеленого побега. Такая чудесная, такая гладкая, а внутри, если разрезать, нежнейшие, плотно прилегающие друг к другу лепестки, каждый из которых упакован в тугую белесую оболочку. На рынке продают большие луковые венки, и, если такой венок повесить на стенку, любого, какого угодно цвета, будет просто изумительно.
– Через час все уже будут дома, может, дождешься?
Лифт закрывает с шумом металлические двери и, надрывно кряхтя и охая, довозит меня до первого этажа. Пахнет затхлым, около одной из дверей стоит ряд вычищенной обуви. Сразу видишь, как покладистый отец семейства наносит специальной щеточкой ваксу, как бережно, с ювелирным изяществом замазывает тончайшие трещинки, трет носки, а главное, с уверенностью и оптимизмом смотрит в завтрашний день.
* * *
Загордился, разважничал и окончательно потерял совесть. Была и нет, исчезла куда-то. То есть: захотел и взял, сорвал и скушал. До всего достанешь рукой и завладеешь, высосешь все соки и выбросишь в урну смятую обертку, фантик, коробочку.
Дом напротив. Краска ударяет в лицо. Я видел там то, после чего хочется развязно веселиться и смущать дам своими неуместными предложениями: «Пойдем, мол, сольемся в экстазе под сенью струй». – «Хам, – отвечают они, – иди отсюда, неотесанная дубина».
– Жрать охота! – кричишь ты внезапно охрипшим голосом. – А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!
В сорок лет садишься за учебники, заводишь тетрадки. Столбики глаголов и новых слов. И поскольку память уже не та, все время соскальзываешь вниз, к основанию, к тем двум-трем выученным еще в школе фразам, которые произносишь с легкостью настоящего американца.
Хочется родиться заново, пройтись по стерильным улицам, на которых нет ни единого твоего следа, ухаживать, коверкая слова, и надеяться на то, что наконец удастся перейти на международный язык жестов.
Здесь ты уже никогда не сможешь вернуться назад – только там.
Разрисовываешь тетрадный лист, круги с двумя антеннообразными рожками, цветочки на длинных стеблях, женский профиль с прямыми волосами, домик, такой, как рисовали в начальной школе, все продумано до мелочей, отработано каждое выражение лица, и снова круги с двумя антеннообразными рожками, цветочки на длинных стеблях, женский профиль…
* * *
Мне никто не верит, но это правда.
Я прекрасно помню, как еще в первые месяцы моей жизни мне пришлось играть какую-то странную роль в отношениях отца и матери. Они поочередно сюсюкали и улюлюкали, при этом поглядывая друг на друга, – какая будет реакция? Иногда вдруг все охи и ахи прекращались, и на мой отчаянный плач никто не подходил. Они упрекали друг друга: «Что же ты не подходишь, это ведь твой любимчик надрывается». Поскольку я не умел говорить, я не мог возмутиться, поскольку не умел ходить, не мог хлопнуть дверью, предоставив им возможность разбираться с глазу на глаз. Я стал их заложником, их пленником, принимая на плечи не только непростые отношения отца и матери, но и всей нашей, поверьте, немалочисленной семьи. Я готов поклясться чем угодно, что я сразу все понял, и эта их частая со мной неискренность служит мне теперь оправданием, поскольку я мечтаю о том дне, когда последние из них исчезнут и я смогу наконец вздохнуть спокойно. Может быть, и я надеюсь на это, мне придется ждать не так уж долго, почему в конце концов худшая участь должна постигнуть именно меня?!
Я люблю музыку, но только если никто не поет, поэтому я не люблю рок и оперу. Музыка мне нравится потому, что в ней нет бесконечных и запутанных отношений, ведь именно этому посвящены все без исключения книги, кроме учебников, все фильмы и спектакли. Я хорошо отношусь также к абстрактной живописи, только если в ней и намека нет на всякое такое, если не изображается красный треугольник, черный квадрат или синее колесо и ничто не напоминает крышу или окно. Даже носильные вещи, брюки и юбки, блузки и свитера, все они толкуют об одном и том же, а я об этом, честное слово, просто не могу больше слышать. Извините, ладно?!
* * *
Всегда выбираешь либо отношения, либо дела.
Об отношениях трудно говорить, чтобы вышло не пошло. Можно, конечно, помогать одинокой старушке или брошенному всеми младенцу, но как тогда, Бог мой, добиться того, чтобы не дали всходы зерна самолюбования, которых так много в каждом из нас. А иначе, если отношения взаимные, лучше о них вообще ничего не говорить, потому что, что ни скажи, все равно тебе не понравится. Лучше всего рассказывать о чьем-нибудь бесконечном одиночестве, гляди, оказывается, и ты философ!
