А вы плюньте, — посоветовал я. — Не уверен, что услышу от вас что-то новенькое. Тем более, что свой рассказ вы уже начали. В семнадцатом году вас мужики начали притеснять, так?
— А в восемнадцатом они решили имение разгромить, а меня убить. Спасибо, ночью записочку подкинули: завтра придут громить имение, уходи, жену и детей не тронут. Взял я узелок, да и пошел, куда глаза глядят. Встретился мне один приятель из мужиков, большой совести человек. Я ему вздумал пожаловаться: — Не своей волей ухожу, боюсь, что не поглядят, что это я, известный писатель, а заодно с помещиками возьмут и кокнут. А мой знакомец, Захаром звать, отвечает: «И очень просто, что кокнут. — Слушай, Захар, — говорю я ему. —Ты же меня давно знаешь, неужели тебе не жалко на меня такого смотреть — в бегах, с узелком? Захар во все лицо улыбается: — Милый, — сказал он мне, положив руку мне на плечо, — ну ты же раньше-то хорошо пожил, много лучше, чем наши мужики? — Ну, положим, — отвечаю. — Вот и положим: пусть поживут теперь другие, а ты походи с узелочком, ничего плохого тебе от этого не будет. И очень ты умно сделал, что все бросил у ушел с узелком. У тебя голова есть, а у них что?» Так у меня к вам вопрос — за что они нас не любят? Я всю жизнь положил, чтобы книги о народе и для народа писать, а они?
— Михаил Михайлович, а позвольте встречный вопрос? — хмыкнул я. — А вы, сами-то, мужиков любите?
— А за что мне их любить? Они, если не работают, так только и делают, что пьют да баб бьют.
— Вот вам и ответ, — демонстративно развел я руками. — Вам не за что любить мужиков, а им не за что любить вас. То, что вы им не сделали ничего плохого, ничего не объясняет. Вы же и хорошего ничего не сделали, так? Что вы известный писатель, их не волнует. У нас же большинство крестьян до сих пор неграмотные. Вот, если бы вместо своего дома вы отстроили школу, или больницу, как Антон Павлович Чехов, тогда бы крестьяне вас полюбили. Не так, чтобы всей душой, но по крайней мере, не пришли бы вас убивать и громить имение. Землю бы отобрали, это факт, потому что зачем вам земля, если вы от охоты кормитесь, да от гонораров, верно?
— Так, — кивнул писатель.
— Вот видите, — хмыкнул я, допивая чай. Немного подумав, спросил. — Михаил Михайлович, а не хотите уехать за границу? Напишете ходатайство, я подпишу, отпустят вас со всей семьей. Я вам даже с работой поспособствую. Есть у меня в Париже газетчики, станут ваши очерки о природе печатать. Захотите — можно книгу издать. Для начала можете старые рассказы отдать.
Писатель задумался. Может, решил, что это провокация с моей стороны? Нет уж нет уж. Ему еще «Кладовую солнца» писать. Поразмышляв минут пять, не меньше, допил свой остывший чай, и решительно сказал:
— Заманчиво, товарищ Аксенов, но нет. Не поеду я никуда. Думал я о загранице, не скрою. Слышал, что Блок нынче в Латвию укатил, не без вашей ли помощи? Но не выживу я там. Как же я во Франции или Германии без лесов, да без охоты? Да запахи наши, болотные, где их взять? Бывал я за границей, там все не то. А как я без русского мужика проживу? Я ведь это тут их ругаю, но от иностранцев такого не потерплю. Да что там… Я Ленина с Троцким не шибко люблю, но, если какая сволочь в Париже худое слово про них скажет, так драться полезу и хотя мне уже под пятьдесят, силенки остались, и любому буршу морду набью.
Стоило пожать руку великому русскому писателю, но не стал. Троцкого-то ладно, пусть не любит, а Ленина-то за что? Впрочем, великим писателям можно. А Михаил Михайлович хитренько — совсем по-крестьянски, посмотрел на меня, и спросил:
— А вот, положим, отсюда, из России, нельзя ли мне очерки и рассказы вашим знакомым газетчикам посылать? Есть у меня с десяток рассказов, дорого не запрошу.
Я только кивнул. Это в мое время писатель Пришвин почти забыт, а в это он принесет моему французскому альманаху (или журналу) и дополнительных читателей, и прибыль.
Глава седьмая. По системе Станиславского
С утра я опять ностальгировал по времени, когда можно выпить чашку кофе, заказав ее у проводника, но пришлось довольствоваться чаем. Но чай — тоже неплохо.
На Николаевский вокзал поезд должен прибыть к десяти утра. Можно еще сидеть и сидеть, но как только потянулись окраины столицы, мой новый знакомый занервничал.
— У меня через два часа поезд на Смоленск отходит, — сообщил Пришвин.
— Так вам до Белорусского вокзала и идти-то всего час, от силы, — удивился я.
— Идти-то час, так еще билет брать, да по дороге домашним что-нибудь купить, пока деньги не обесценились. Хомут бы неплохо, сосед давно просит, но где я теперь хомут возьму?
Я тоже ничем помочь не мог. Разве что, предложить Пришвину сходить на Сухаревский рынок, но это он и сам знает. Поинтересовался:
— А что, в Смоленске хомуты не продают?
— У нас хомута днем с огнем не сыщешь, — вздохнул писатель. — У нас же фронт неподалеку. Сейчас, вроде, затишье, но все равно, все хомуты в армию позабирали, а новые делать некому.
Написать, что ли, записочку в Смоленское губчека, для товарища Смирнова? Вряд ли он меня забыл, а Игорь Васильевич — человек хозяйственный. Так мол и так, выдайте от своих щедрот хомут для товарища Пришвина. М-да, двусмысленно получается.
Не стал успокаивать Михаила Михайловича и разубеждать, что если он выйдет в тамбур, то паровоз от этого быстрее не пойдет.
— Владимир Иванович, вы сказали, что свои рассказы мне лучше на Кузнецкий мост посылать, в дом номер двадцать один? Или на Большую Лубянку пять?
— Можете написать хоть так, а хоть этак, — вздохнул я, потому что живой классик задает этот вопрос в третий, если не в четвертый раз. — Здание угловое, оно и по Кузнецкому мосту, и по Лубянке значится. В крайнем случае — отпишите так: Москва, НКИД, Чичерину, для … — здесь я замялся, потому что не сразу сообразил, какую фамилию использовать, но нашелся, — для французского торгпредства. И аванс вам оттуда же перешлют.
С авансами и гонорарами мне еще придется обсудить вопрос с Чичериным. Пока все сделали просто — Михаил Михайлович
