“Я создал его не для войны, - думал Человек, разглядывая восьмигранники старинного дубового паркета у своих ног. - Я создал его безоружным, беззащитным. Я создал его для науки, для познания, для расширения сферы познания”.
Вице-президент продолжал четко и бесстрастно развивать свою мысль:
– Для меня абсолютно ясно, что будет дальше. На смену опытным экземплярам, зверюшкам-игрушкам, - он позволил себе улыбнуться, - придут крупногабаритные мощные Звери периода массового выпуска, с дальним радиусом действия, большой грузоподъемностью…
“Я создал его безоружным, беззащитным. Я создал его другом людей. Но в глубине души я знал - да, я всегда знал…
Неужели начинается? Неужели уже начинается? Я считал, что имею в запасе еще добрый десяток лет для нормальной спокойной работы. Я не хотел об этом думать раньше времени. Мне казалось - успеется. Я все откладывал самую мысль об этом… Да и обстановка в стране никогда не была…” - Все верхние пути они, естественно, заминируют.
– Они?
– Ну, они, мы, - сказал человечек тихим пасторским голосом, поправляя очки. - Каждая страна создаст линии минных заграждений, подземные кордоны, которые будут повторять линии ее наземных границ. Это же так понятно.
– Да, понятно, - повторил Человек без всякого выражения.
– Практически верхние горизонты очень скоро станут непроходимыми. Пойдет борьба за глубину. И Глава Государства надеется…
Зазвучал колокол, призывающий в Актовый зал.
– Хотелось бы в самое ближайшее время показать вашего Зверя армии. Возможно, где-нибудь на юге. - Это было сказано осторожно, между прочим. - Маневры… Разумеется, это не может иметь серьезного практического значения. Но психологический эффект… “Пора творить легенду”, - как выразился Глава Государства. - Он почтительно склонил голову, совсем по-пасторски соединил ладони. - Словом, на этих днях вам будут даны большие, очень большие полномочия и ассигнования. Форсируйте работы. - Человечек улыбнулся Человеку ласковой замороженной улыбкой. - Да благословит вас бог.
И ушел, а искательно согнутые, неотступные фигуры последовали за ним на некотором расстоянии, как следуют рыбешки-лоцманы за акулой или другим хищником: а вдруг что-то перепадет.
Поток людей втягивался в зал. Самый молодой академик, загорелый белозубый Океанограф, весело приветствовал Человека, пробираясь к нему в толпе.
– Как дела? А я еду на военном корабле в кругосветное путешествие. На два года! - Человек повернулся к нему, взглянул в лицо, и Океанограф погасил улыбку, как гасят папиросу, стал сумрачно-серьезным. - Да, гнусно, я с вами согласен. А что сделаешь? Я хотел сегодня не прийти, как позволяет себе наш президент. Но что можно Юпитеру, то нельзя быку. Полетела бы к чертям моя поездка. А я так долго за это бился, меня с таким трудом утвердили - вы ведь знаете, мой отец сотрудничал в свое время в социалистических газетах, был близок к рабочей партии до ее запрещения. Этих вещей у нас не забывают. Подумать только! - Опять блеснула его славная мужественная улыбка. - Такое путешествие, это же моя старая мечта, мой мальчишеский сон. И потом от этого зависит моя работа. У меня ведь работа…
“У всех работа”, - хотел сказать Человек, но промолчал и отстал от Океанографа, потерял его из виду. Позднее вспоминали, что в то утро он был очень молчалив - еще молчаливее обычного. Мало кто в то утро слышал его голос.
Тяжелая рука хлопнула Человека по плечу - так, что зазвенели латы. Это был Писатель с его лохматыми бровями и толстым носом, с неизменной сигаретой в зубах.
– Нечего толкаться. Постоим, сосед.
Жабо сидело на нем косо, кое-как, локоны парика спутались.
– Хоть докурить… - Он жадно, часто затягивался. - Вот вы стоите, прямой, как солдат, в панцире… с бородкой… Был такой великий однорукий - Мигуэль Сервантес де Сааведра. Однорукий солдат. Вы на него похожи.
Человек, смущаясь, неловко пожал плечами.
Писатель неожиданно рассердился.
– Прямой. Это только кажется. Вы прямой. Я прямой. Иллюзия! Так или иначе все мы изгибаемся, склоняемся, применяясь к изгибу подлости века. - Он сыпал пепел на обивку золоченого диванчика, на паркет. - Нельзя оставаться прямым. Тебе кажется, что ты прямой. Но позвоночник уже изогнут, необратимо изогнут…
– Сколиоз, - обронил на ходу Медик с понимающей усмешкой.
Писатель сплющил сигарету о каблук и сунул ее в вазу.
– А изгиб подлости века очень крут - и становится все круче. Надо уже выламываться вот так. - Он весь перекосился с шутовской гримасой боли. - Выламываться, ломаться.
– Что тут у вас? - тихим ласковым голосом спросил вице-президент, проходя в зал.
– Рассказывают похабный анекдот, - грубо ответил Писатель. - Как одна публичная девка…
Зал был полон. Человек и Писатель сели на свои места - кресло номер 202 и кресло номер 203. За красным бархатным барьером правительственной ложи, ближайшей к сцене, появился Глава Государства. В темнокудрявом парике и вороненых парадных латах, с белым отложным широким воротником вместо кружева, уперши в бок руку с жезлом, он выглядел отлично, как будто только что сошел со старинной батальной картины. Его тонкие жестокие губы, впалые щеки и пустые глаза удивительно подходили к этому костюму Черного Воина, Воина Зла, превращали маскарад во что-то гораздо более серьезное.
На сцену вышел вице-президент и сел в резное потемневшее кресло, на котором согласно традиции лежал толстенный том в переплете из ослиной кежи (туда испокон веку заносились имена всех избранных академиками). Переплет должен был напоминать о том, что один из основателей академии прославился памфлетом: “О пользе ослов”.
Длинный лысый человек начал монотонно читать протокол последнего заседания. Его предстояло утвердить. В зале не слушали, переговаривались.
– Идиотизмы, ослизмы, - сказал Писатель сердито. - А закурить нельзя. Выпить тоже. Кланяйтесь, изгибайтесь, де Сааведра. Ослиному заду, сидящему на ослином томе, кланяется - кто? Человек. Достойно кисти Гойи!
– А если Человек не хочет кланяться?
– Э, бросьте. Все на свете так относительно. - Лицо Писателя задергалось. - Я сейчас изучаю кое-какие материалы по религиозным войнам. Хочу написать… думаю начать… - Он махнул рукой. - Бедная многострадальная наша родина! Читаешь - и страшно. И там и там - заблуждения. Из-за одного слова, искаженного неграмотным переводчиком, лились реки крови… люди шли на смерть, на подвиг. Не знаю, кто страшнее, кто дурее - те, что жгли во имя бога, говорящего “Не убий” на языке древних латинян, или те, кто радостно, с псалмами всходили на костер во имя бога, говорящего “Не убий” на грубом, тогда еще совершенно неразвитом крестьянском диалекте наших предков, с этими отвратительными флексиями… Сейчас смешно думать и о тех и о тех.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
