1929–1930
Чаепитие
Блаженство сельское — попить чайку…
В. Нарбут[42]
Как медная туча, шипя и сгорая,на скатерти белой владыча с утра,стоит самовар — и от края до краянад ним деревенские дуют ветра.Последняя чаша багрового чая —над чашею дым, пузырьки по бокам,фигуры из пара, томясь и скучая,гонимы ветрами, идут к облакам.Блаженство тяжелое — яйца и масло,холодные крынки полны молока,и пот прошибает, пока не погаслосветило или не ушло в облака.Пока не свистят над стеною деревьяо жизни иной, о любви городской,пока опаленная солнцем деревняобъята работой и смертной тоской.Но вечер настанет — и в этом пейзажевсе краски темны, очертанья слабы,и скучно презрение выразить дажеленивым движением нижней губы.Во веки веков осужденный на скуку,на психоанализ любовных страстей,деревня — предвижу с тобою разлуку, —внезапный отлет одичавших гостей.И тяжко подумать — бродивший по краюпоемных лугов, перепутанных трав,я все-таки сердце и голос теряю,любовь и дыханье твое потеряв.И жизнь тяжела — наступает кончинаблагих помышлений, юдоли земной,твоей бороды золотая овчина,как облако зноя, стоит предо мной.Стоят омута с лиловатым отливом,речные глубоко мерцают огни,в купанье, в тоске, в разговоре шутливомпроходят мои безвозвратные дни.Деревня российская — облик России,лицо, опаленное майским огнем,и блудного сына тропинки косые —скитанья мои, как морщины, на нем…
<1930>
Война
Я снова тебя беспокою, жена,Неслаженной песней, не славной,И в черные дебри несчастий онаУходит от буквы заглавной.Жена моя!Видишь ли — мне не до сна,Меня подозренье тревожит.Жена моя!Белая полночь ясна,Она меня спрятать не может,Она застывает, над миром вися,И старые ставни колышет,Огромная вся и ненужная вся,Она ничего не услышит.И звякнет последняя пуля стрелка,И кровь мою на землю выльет;Свистя, упадет и повиснет рука,Пробитая в локте навылет.Или — ты подумай —Сверкнет под ножомМоя синеватая шея.И нож упадет, извиваясь ужом,От крови моей хорошея.Потом заржавеет,На нем через годКровавые выступят пятна.Я их не увижу,Я пущен в расход —И это совсем непонятно.Примятая смертью, восходит трава,Встает над полянами дыбом,Моя в ней течет и плывет голова,А тело заброшено рыбам.Жена моя!Встань, подойди, посмотри,Мне душно, мне сыро и плохо.Две кости и череп,И черви внутри,Под шишками чертополоха.И птиц надо мною повисла толпа,Гремя составными крылами.И тело мое,Кровожадна, слепа,Трехпалыми топчет ногами.На пять километровИ дальше кругом,Шипя, освещает зарницаНасильственной смертиЩербатым клыкомРазбитые вдребезги лица.Убийства с безумьем кромешного смесь,Ужасную бестолочь бояИ тяжкую злобу, которая здесьЛетит, задыхаясь и воя,И кровь на линючие травы лияСвою золотую, густую.Жена моя!Песня плохая моя,Последняя,Я протестую!
<1930>
«До земли опуская длани…»
До земли опуская длани,сам опухший, как бы со сна,он шагает — управделами, —и встречает его жена.
Голубые звенят тарелки,половик шелестит под ногой,на стене часовые стрелкискучно ходят одна за другой.
И тускнеют цветы на обояхот клопиной ночной беды —вы спокойны,для вас обоихвремя отдыха и еды.
Сам поести уйдет за полог,сон приходит, сопя и гремя,этот вечер недорог и долог,этот сумракстоит стоймя.
Что за черт…За стеной фортепьяно,звезды ползают,сон в саду,за твоею тоской, Татьяна,неожиданно я приду.
Намекну, что хорошее лето,замечательно при луне,только знаю, что ты на этоничего не ответишь мне.
Что же ты?Отвечай со зла хоть,стынут руки твои, как медь, —научилась ли за год плакать,разучилась ли за год петь?
Скажешь:— Надо совсем проститься,я теперь не одна живу…Все же с кофты твоей из ситцалепестки упадут в траву.
И завянут они, измяты,и запахнут они сейчас —этот запах любви и мятына минуту задушит нас.
И уйду я, шатаясь пьяно,а дорога моя тесна:не до сна мне теперь, Татьяна,года на три мне не до сна.
1930
Дед
Что же в нем такого —в рваном и нищем?На подбородке — волос кусты,от подбородка разит винищем,кислыми щамина полверсты.
В животе раздолье —холодно и пусто,как большая осеньяровых полей…Нынче — капуста,завтра — капуста,послезавтра — тех же щейда пожиже влей.
В результате липнет тоска, как зараза,плачем детейи мольбою жены,на прикрытье бедностидеда Тарасагосподом богомпосланы штаны.У людей, как у людей, —летом тянет жилырусский, несуразный, дикий труд,чтобы зимою со спокоем жили —с печки на полати, обычный маршрут.
Только дед от бедностиходит — руки за спину,смотрит на соседей:чай да сахар,хлеб да квас… —морду синеватую, тяжелую, заспаннуюморду выставляя напоказ.
Он идет по первому порядку деревни —на дорогу ссыпано золото осин.— Где мои соседи?— В поле, на дворе они,Якова Корнилова разнесчастный сын.
И тебе навстречу,жирами распарена,по первому порядку своих деревеньвыплывает туша розовая барина —цепка золотая по жилету, как ремень.
Он глядит зелеными зернышками мака,он бормочет — барин — раздувая нос:— Здравствуй, нерадивая собака,пес…
Это злобу внука,ненависть волчьюдед поднимает в моей крови,на пустом животе ползая за сволочью:— Божескую милость собаке яви…
Я ее, густую, страшной песней выльюна поля тяжелые,в черный хлеб и квас,чтобы встал с колен он,весь покрытый пылью,нерадивый дед мой —Корнилов Тарас.
1930
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
