— Позвольте вас покинуть, — прошептал я, тактично удаляясь.
— Подождите, — остановил меня Моравски, доставая из-под груды книг на столе тонкую зеленую папку.
Это было досье о семейном положении всех женщин-министров периода Четвертой и Пятой республики.
— Огромное спасибо! — сказал я. — Увидимся на презентации Жеанны де… как там ее?
Последние слова я произнес машинально, как обычно говорят «до свиданья». Если кто-то во всем Оксерре и мог заинтересоваться выходом поэтического сборника, так это он. Но, к моему великому удивлению, он покачал головой. Кажется, я понял почему.
— Вы идете на другое литературное мероприятие?
— Нет, ни в коем случае! Знаете, я немного анахроничен, и большинство современных книг проходят мимо меня. И потом, у меня и без того много дел! Зато я с удовольствием схожу на лекцию о Мальро[47] в следующем месяце. Общество друзей словесности, устраивавшее сегодняшнюю презентацию, юные организаторы которой испытывали недостаток во всем, кроме воображения, обещало провести ряд самых неожиданных встреч — не только совместную конференцию Соллера-Анго-Уэльбека,[48] о которой уже много говорилось, но также «воздание почестей» Жану Мулену[49] перед собором Сент-Этьен актером и режиссером Даниэлем Мегишем.
Я собрал свои вещи со стола, украдкой поглядывая на соседа. Он отложил книгу и больше не смеялся. Чуть склонив голову влево, он, казалось, дремал. Или скорее, как можно было судить по нахмуренным бровям и глубоким морщинам на лбу, был погружен в размышления. Белая борода делала его похожим на Анатоля Франса.
Но это затишье оказалось недолгим. Когда я спускался по лестнице к выходу, до меня снова донесся его негромкий механический смех.
По дороге домой я зашел в мясную лавку. Там оказалась очередь, длиннее чем обычно. Я тут же почувствовал, что происходит что-то странное. Мсье Лекселлен был один, держался очень вежливо, более того — разговаривал! Правда, он ограничивался короткими фразами, но тем не менее — говорил.
— Вам кость, мадам Симон?
— О, нет. Разве мадам Лекселлен вам не говорила? Моя собака умерла. Перитонит. Ей было двенадцать с половиной лет. Перитонит, воспаление матки — и конец. Бедная Фифи!
Несмотря на жару, на мадам Симон были черная шляпка с пером неизвестной птицы и коричневые туфли; между двумя этими деталями, если смотреть снизу вверх, цветовая гамма была следующей: розовые колени, бледно-голубое платье и ядовито-зеленый шейный платок. Все вместе походило на палитру Сутина.[50] Не хватало только красного, но мясо успешно восполняло пробел.
— Как же я натерпелась! — продолжала жаловаться она. — Всего за полгода умерли бабушка моего мужа, мой двоюродный брат, моя собака и моя мать! Да уж, я надолго запомню две тысячи второй год!
Я думал, что Бальзамировщик снова не придет на интервью, — было уже десять минут шестого, а он все не появлялся. Но тут я с удивлением увидел, как он выходит из элегантного серого «мерседеса» на площади Сент-Эсеб. Машина быстро отъехала, так что я не смог рассмотреть водителя. Мсье Леонар извинился, хотя особого раскаяния в его тоне не чувствовалось. На его еще окончательно не заживших губах блуждала улыбка. Казалось, он на самом деле где-то далеко — витает в облаках, как говорится. Мне стоило немалых трудов вернуть его на землю — или, если позволено будет так выразиться, под землю. Судя по всему, в такой прекрасный летний день ему не слишком хотелось говорить о смерти. Пришлось пойти на ухищрения. Когда он сделал заказ (удививший меня так же сильно, как и официантку: горячий шоколад, в такую-то жару!), я начал с самых незначительных вопросов о его детстве и об учебе. Оказалось, у него были блестящие успехи вплоть до старших классов, но потом вдруг «все пошло наперекосяк»: он не сдал вступительные экзамены в коллеж, потом безуспешно пытался попробовать силы во многих областях: изящных искусствах, производстве струнных инструментов, лаборатории органической химии и так далее, но все эти пути приводили в тупик; так продолжалось вплоть до глубокого духовного кризиса, который подкосил его и лишь после долгого восстановительного периода вывел, как он выразился, на «путь в Дамаск» (любопытная метафора для столь мрачной профессии, подумал я). Он прошел стажировку в Сен-Уэне, в первом институте танатопрактики, открытом во Франции.
— Но это, должно быть, был очень сильный перелом?
— То есть?
— Я имею в виду, по отношению к вашим предыдущим занятиям.
— Ошибаетесь. Во многих отношениях это было их естественным продолжением. Например, занятия скульптурой в Академии изящных искусств помогли мне восстанавливать лица, поврежденные в результате несчастных случаев, — это один из наиболее трудных и увлекательных аспектов нашей работы. С химией — то же самое. Для производства и дозировки жидкого фиксатора, полученного в результате моих собственных опытов (но я не буду утомлять вас подробностями), познания в этой области оказались очень важными. Нет, наоборот, иногда я думаю о том, что в моей жизни присутствует своя тайная логика, что все было заранее предначертано и что я довольно долго, сам того не ведая, готовился к тому, что потом стало основной моей деятельностью и…
Он заколебался. Последние слова он проговорил почти шепотом и очень быстро, словно для себя, так что я их не разобрал. (Однако мне показалось, что это было «…придало смысл всей моей жизни».)
— Но несмотря на все это, когда вам впервые пришлось использовать свое мастерство, — это ведь, наверное, было…
Я раздумывал, сказать ли «удивление» или «потрясение», но он меня опередил:
— Да, это была катастрофа. Я, как говорится, вытянул несчастливый билет… Хотя можно подумать, — добавил он как бы про себя, — в моем деле могут быть счастливые билеты… Но тогда случай был просто из ряда вон. Посудите сами: мой более опытный коллега, с которым мы работали в паре и который поправлял меня в работе, подхватил гепатит, и я остался один с клиентом, отставным служащим Французского банка, двухдневной давности… Работа была срочная. К тому же был разгар лета. Никогда не забуду тот день. Я закрыл за собой дверь и… Каждый раз, когда вспоминаю об этом, испытываю все свои тогдашние ощущения с той же силой. С тех пор они настолько спаяны в моей душе, что стоит только вспомнить одно, как вместе с ним возникают и другие. Как пирожное из нескольких слоев…
Последние слова он произнес с легким смешком.
— В комнате было абсолютно темно. Оконные ставни были заперты, и свет просачивался лишь сквозь тонкие зазоры между ними. К тому же стояла жара, особенно невыносимая из-за того, что я надел единственный темный костюм, который у меня был, — из плотной шерсти. И едва заметный запах, почти неуловимый, — я не обратил бы на него внимания, если бы не знал, откуда он… легкий запах смерти в самом начале разложения. Разумеется, ничего общего с тяжелыми неотвязными запахами рвоты, экскрементов или тел, сильно затронутых тлением… Нечто среднее между запахом сырой телятины и чуть подогретого молока. Теперь я узнаю его из тысячи. Слышалось жужжание мухи, может быть, двух или трех, должно быть саркофажных, в черно-белую крапинку.
И он пустился в лирическое отступление о некрофилических двукрылых. В этом было что-то сюрреалистическое. В этот уютный чайный салон на улице Рене Шеффер, выбранный мною для интервью, заходили женщины-лакомки всех возрастов, чтобы в обед уплетать пирожки с начинкой из шпика и ветчины, а в остальное время — фирменный лимонный торт и пирожные с черникой. Сейчас, кроме нашего столика, были заняты только два — за одним сидела пожилая чета, которой уже не о чем было разговаривать, за другим — женщина в тюрбане, читавшая «Современные ценности». Не было слышно ни одной мухи — их можно было разве что вообразить, слушая рассказ мсье Леонара, который, увлекшись, говорил все громче и даже подражал шороху их крыльев и всем оттенкам жужжания. Они появлялись тучами. Первыми на запах мертвой плоти слетались большие зеленые или синие мухи — мясистые, блестящие, к тому же копрофаги, — которые из-за своего пристрастия «к гнилью и дерьму» представлялись мсье Леонару (я был удивлен его резкостью) «наиболее точным олицетворением человеческого общества». Были еще родственницы саркофажных мух, удивительные «кошлиоманиас», в коричневую и зеленую полоску, чьи глаза после смерти напоминали два красных огонька. Были и другие любители разложившейся плоти — ужасные «стеарибии», продолговатые личинки которых заводятся также в мягких сырах, они могут достигать четырнадцати сантиметров в длину, живя в благоприятной для них среде разложения. Еще были черные мушки и навозные жуки, которые появляются на той стадии, когда тело представляет собой уже только полужидкие останки и скопления газов. И наконец появляются последние участники великой метаморфозы — акариены, которые, как губки, впитывают в себя всю жидкость, и тело становится плотным и твердым, как палка, затем — резвая моль и ядовитые колеоптеры, чьи мощные челюсти обгладывают останки до самых костей, которые они оставляют, к большой радости будущих археологов и торговцев скелетами для медицинских институтов.
