и он показал на Федора Михайловича.
– Поцелуй, раз просят, – радостно сказал Федор Михайлович и приблизился к ней.
Она нашла его губы и поцеловала, а Костик захлопал в ладоши и звонко рассмеялся…
Анна Григорьевна открыла глаза и оглянулась по сторонам.
В окна жидко тек утренний серый свет. Свечи догорели и оплыли, лишь у одной теплился белый язычок.
Яков Богданович спал посапывая. И во сне он был солидным, насупленным, спины не согнул, лишь свесил голову.
Федор Михайлович спал тихо: дыхание его едва угадывалось. Впрочем, он спал так почти всегда, и ее не беспокоило, что он так неслышно дышит.
Она осторожно встала и пошла на кухню, чтобы приготовить вместе с Матреной завтрак.
В эту ночь в квартире номер 11, в комнате, которую занимал Александр Баранников, в засаду попал Николай Колодке-вич[34] – член исполнительного комитета организации «Народная воля».
Глава шестая
Двадцать седьмое января. Александр баранников
Каземат!
Господи, слово-то какое! Конечно, нерусское, да и звучит как-то дико, если вслушаться. Так и представляешь сальную морду с редкими усиками: «Каземат!»
Было жандармское управление, допросы – от корпуса жандармов, от Министерства юстиции, Министерства внутренних дел.
Фотографировали, потом посадили в карету между двумя жандармами и повезли.
Проезжали Дворцовый мост, и вдруг Баранников понял, куда его везут, – в Петропавловку.
Потом открылись железные ворота, въехали, остановились. Провели через кордегардию, где под ружьем стояло не менее взвода солдат, прошли коридором, потом по лестнице на второй этаж. Здесь раздели, выдали грубое казенное белье, драные туфли и синий застиранный халат. Явился заведующий арестантскими помещениями, объяснил «правила», и двери камеры с двойным затвором и железным засовом, пролязгав, закрылись.
Каземат!
Это конец.
О нет, это только самое начало, еще так много предстоит пережить, увидеть, узнать.
Успокоиться.
«Собрать мысли, всё обдумать и решить!»
Но мысли разбегались; только начав строиться, каждая падала и, как карточный домик, валила остальные, и получалась куча-мала, каша, бесформенная груда, а не привычная логичность и ясность.
Да, он представлял, что может оказаться в каземате. Рисовались каменные стены, солнечный луч, который из узкого оконца косо падал через решетку, а он сидел, задумавшись, на кровати – в белой батистовой рубашке, лосинах, опойковых сапогах…
Господи, это всё стихи – Шиллер, Байрон!
Жизнь совсем, совсем иная.
В который раз он осмотрелся и увидел: низкий сводчатый потолок в грязных, заплесневелых потеках; в таких же потеках и стены. Железная койка, прибитая к полу, железная доска, врезанная в стену вместо стола, железный клозет в углу. Оконце действительно в самом верху, в него можно заглянуть. Камера довольно просторная – шесть шагов в ширину и десять в длину.
Самое ужасное, к чему, наверное, привыкнуть невозможно, – запах каземата.
Это особенный, гнусный, ни с чем не сравнимый тюремный запах: застойный, сырой, накопившийся веками… Почему никто не говорил и не писал о нем? Не хотели трогать чужую душу мерзостью? Или, может быть, к этому запаху можно привыкнуть?
Не знаю, не знаю! Когда тупеет мозг, когда уходят силы, тогда, пожалуй, всё равно.
Действительно, если смерть встанет пред тобой, если тебе объявят, что завтра казнь, неужели будешь думать о запахе?
Минутку, минутку, почему такая паника? Почему такой вихрь в голове?
Ну, схватили. Ну, каземат. Так разве он один должен пройти сквозь испытания? Сколько уже прошли и не дрогнули! А скольким предстоит пройти!
Господи, только бы выстоять и умереть, если придется, с честью, гордо, а не как Иуда…
Что? Кажется, он сказал себе: «Господи»? Это привычка или потребность в высшем защитнике, без которого, говорят, никак нельзя обойтись?
Вопрос!
Но это потом. Сейчас о другом – разобраться, кто предатель. Уяснить, что говорить на допросах, чтобы не навредить случайно, по неведению. Всё рассчитать, приготовить себя к допросам.
Сделать это надо немедленно, потому что на допрос могут повести прямо сейчас. Да, они так любят – внезапно. Ну и пусть ночь, им всё равно. Фитиль увернуть, потому что они керосину выдавать наверняка будут по самой малой норме. Попробую заплатить, чтобы дали возможность читать. Если не читать, то очень просто превратиться в тупую скотину.
Они это знают?
Еще бы. Это же их профессия, и они изучили ее в совершенстве.
Он подошел к окошку. Рассветало, и сквозь решетку он увидел крепостную стену и смог рассмотреть ее. В стене были выбоины, глубокие трещины – вообще она выглядела ветхой и запустелой. А снаружи-то облицована гранитом и кажется такой величественной, неприступной!
Неожиданность открытия развеселила его, и он чуть было не расхохотался: вот он, самодержавный строй, во всей своей прелести – снаружи и изнутри.
Лязгнули засовы. От неожиданности Александр вздрогнул.
Открылось окошко в двери наподобие форточки.
– Кипяток!
Ничего не понимая, Александр подошел к двери и увидел тюремщика с большим чайником в руке. Тюремщик был сердит и заспан. Глазки маленькие, востренькие, нос широк и приплюснут, а под ним хоть и прикрытая усами, но всё равно заметная крупная бородавка.
Александр взял со стола глиняную кружку, протянул ее сквозь окно и улыбнулся.
Улыбка эта крайне озадачила тюремщика.
– Чегой-то тебе весело?
– Да так. – Александр не выдержал и рассмеялся. – А знаешь ли ты, что у алжирского бея под носом шишка?
– Э-э-э! – Тюремщик покачал головой. – Насмешки строишь? Ну-ну. Ужо поглядим, как они тебе, насмешки-то, обернутся. – И он захлопнул окошечко, закрыл его засовом.
– Кипяток! – послышалось из коридора. Голос у тюремщика был зычный и хриплый.
Пока шел этот разговор, Александр успел заметить сквозь открытое окошко в двери камеры, что была напротив, чью-то бороду, усы, потом глаза. Заключенный тоже внимательно разглядывал нового соседа – глаза блестели, рот приоткрылся, и обнажились на секунду крупные передние зубы. Как будто Александр уже видел и эти глаза, и бороду с усами, и зубы. Ну да, зубы очень характерные – растут не прямо, а чуть под углом…
Кто это?
С наслаждением глотая кипяток, обжигаясь, грея руки о кружку и расхаживая по камере, Александр припоминал всех знакомых и друзей, кто носил бороду и усы.
Михайлов?
Нет, зубы не такие…
Фроленко?
При одном только воспоминании о друге сразу увиделась ночная улица и как они шли домой, смеясь над «конспирациями», и как было тихо и покойно… Боже мой, они же расстались всего три дня назад!
Не думать об этом. Надо наладить связь с тем, кто напротив. Для этого побольше говорить с тюремщиком, да громко говорить, с намеками… Завоевать его расположение всеми средствами…
Да! Система конспирации, явок, встреч, казалось, была разработана до мелочей и соткана хитроумно. Автором ее был Александр Михайлов, признанный авторитет…
Скорее всего, в организации засел предатель. Или кто-то из товарищей пал, как Гольденберг?
А если они знают о подкопе?
Что ж, всё станет ясно с первых же вопросов жандармов. Или судейских. Впрочем, суд-то наверняка будет военно-полевой, статья 279 известна, и приговор заранее готов.
Вот поэтому надо успокоиться и думать о другом.
Как там Михайлов? Знает ли, что он
