– Крис, я уже слышал про твоего отца, – сказал он, взяв трубку. – Даже не знаю, что и сказать.
– Я тоже.
– В таких случаях всегда не хватает слов.
– Они и не нужны.
– Ты сам-то в порядке?
Я внезапно онемел. Мысль о страшной утрате, постигшей меня, острой иглой пронзила горло и пришпилила язык к гортани. Любопытно, что сразу же после смерти папы я сумел без колебаний ответить на тот же вопрос, заданный мне Сетом Кливлендом. Однако Мануэль мне гораздо ближе, нежели доктор. Находясь рядом с другом, человек отогревается и начинает острее чувствовать боль.
– Зашел бы как-нибудь вечерком, когда я не буду на службе, – предложил Мануэль. – Выпьем пивка, покушаем тамале, посмотрим какой-нибудь фильмец с Джеки Чаном.
Несмотря на расхождения в том, что касается бейсбола и кантри, у нас с Мануэлем много общего. Он работает в ночную смену – с полуночи до восьми утра, – а иногда и две смены подряд, когда, как в этот мартовский вечер, не хватает людей. Он, подобно мне, любит ночь, но работает во внеурочное время еще и в силу обстоятельств. Мало кому хочется вылезать на темные улицы, поэтому за ночные смены платят больше. Но еще важнее для Мануэля то, что днем и вечером он может побыть со своим сыном Тоби, которого обожает. Шестнадцать лет назад Кармелита, жена Мануэля, умерла спустя несколько минут после того, как подарила жизнь Тоби. Милый, обаятельный мальчик болен синдромом Дауна.
Мать Мануэля переехала к сыну сразу же после смерти Кармелиты и до сих пор помогает ему растить Тоби. Так что моему другу прекрасно известно, что такое рука судьбы. Он чувствует ее прикосновение каждый день, хотя и находится в таком возрасте, когда люди уже не верят в предначертание и рок. Между мной и Мануэлем Рамиресом и вправду много общего.
– Пиво и Джеки Чан – это здорово, – согласился я, – но кто будет готовить тамале: ты или твоя мама?
– Только не mi madre, обещаю.
Мануэль – великолепный кулинар, а его мать только считает себя таковым. Сравнивая их стряпню, получаешь яркое представление о разнице между хорошим знанием дела и хорошими побуждениями.
По улице проехала машина, и, опустив голову, я увидел собственную тень. Она подобралась к моим неподвижным ногам, переползла с левой стороны на правую и стала вытягиваться, расти, будто намереваясь оторваться от меня и убежать в ночь. Но тут машина проехала мимо, и тень покорно вернулась на прежнее место.
– Мануэль, ты можешь сделать для меня кое-что поважнее тамале.
– Только скажи, Крис.
Я довольно долго молчал, а потом выдавил:
– Это связано с моим отцом. Точнее… с его телом.
Мануэль почувствовал мои колебания. Его внимательное молчание было столь же красноречивым, как настороженные уши кошки. В моих словах он слышал больше, чем смог бы услышать любой другой человек. Когда он снова заговорил, голос его звучал уже по-другому. К дружеской теплоте добавились стальные полицейские нотки.
– Что стряслось, Крис?
– Нечто очень странное.
– Странное? – переспросил Мануэль, словно пробуя слово на вкус.
– Вот только мне не хотелось бы говорить об этом по телефону. Ты сможешь выйти на автостоянку, если я сейчас подойду к зданию муниципалитета?
У меня не было выбора, кроме как поговорить с Мануэлем на улице. Вряд ли полицейские выключат свет повсюду в своей штаб-квартире и станут выслушивать мои показания при свечах.
– Речь пойдет о каком-то преступлении? – уточнил Мануэль.
– Очень серьезном. И странном.
– Шеф Стивенсон засиделся сегодня допоздна. Может, попросить его задержаться еще чуть-чуть?
Перед моим внутренним взором предстало обезображенное лицо бродяги с вырванными глазами.
– Да, – согласился я, – Стивенсон обязательно должен это услышать.
– Сможешь прийти через десять минут?
– Да. До скорого.
Я повесил трубку, снял свою бейсболку с фонаря и пошел по улице. Навстречу проехали две машины, и я загородил глаза ладонью от света их фар. Одна из них была последней моделью «Сатурна», другая – «Шевроле».
Не белым фургоном. Не катафалком. Не черным «Хаммером».
Вероятно, погоня за мной уже прекратилась. К этому времени бродяга наверняка сгорел в печи. Пепел не улика, а других способов доказать, что странная история, о которой я собирался поведать, не вымысел, у меня нет. Сэнди Кирк, санитары и все остальные, чьи имена мне неизвестны, могут чувствовать себя в полной безопасности.
Положение в корне изменилось. Теперь, если бы меня убили или похитили, неминуемо началось бы расследование, в ходе которого могли всплыть какие-нибудь новые свидетели того, что им хотелось утаить. Таинственным заговорщикам сейчас гораздо выгоднее затаиться и не делать никаких резких движений. Тем более что единственным свидетелем их преступления является городской дурачок, который выходит из своего плотно зашторенного дома лишь по ночам, боится солнца, живет, укрываясь под темными очками и капюшонами, крадется по темным улицам, укутавшись в сто одежек и намазавшись всякой дрянью.
Учитывая необычайность обвинений, мало кто поверит в правдоподобность моей истории, однако Мануэль – в этом я не сомневался – ни за что не усомнится в том, что я говорю правду. Надеюсь, его шеф – тоже.
Я пошел по направлению к муниципальному зданию, находившемуся всего в паре кварталов от почты. Торопливо шагая сквозь ночь, я мысленно репетировал то, что мне предстояло рассказать Мануэлю и его боссу. Последний являл собой весьма примечательную фигуру, и мне не хотелось бы оплошать перед ним.
Стивенсон был высоким широкоплечим атлетом, с лицом, которое заслуживало того, чтобы его чеканили на древнеримских монетах. Иногда мне чудилось, что на самом деле он всего лишь актер, играющий роль мужественного шерифа. Но даже если бы это было так, его игра заслуживала высших наград. Не прилагая никаких усилий, пятидесятидвухлетнему Стивенсону удавалось казаться гораздо мудрее своего возраста, внушать окружающим доверие и уважение к себе. В нем было что-то от священника и психолога – качества, необходимые многим в его положении, но мало кому даруемые создателем. Он был из той редкой породы людей, которые, будучи облечены властью, не злоупотребляют ею, а, наоборот, используют ее разумно и справедливо. За четырнадцать лет, в течение которых Стивенсон возглавлял полицию города, с его именем не было связано ни одного – даже самого незначительного – скандала, а в адрес его ведомства не раздалось ни одного упрека в нерасторопности или неумении работать.
Размышляя таким образом, я шел по аллеям, освещенным лишь светом луны, которая поднялась еще выше по небосклону. Минуя решетчатые ограды и пешеходные дорожки, проходя мимо мусорных баков и садов, я мысленно проговаривал слова, которые должны были убедить полицейских в моей правдивости.
Я пришел на автостоянку, расположенную позади муниципального здания, на две минуты раньше, чем обещал Мануэлю, и уже издали увидел Стивенсона. Шеф полиции стоял у дальнего конца здания, возле бокового выхода. В синеватом свете закрытой плафоном лампы он был виден как на ладони, а вот человек, с которым он беседовал, наполовину скрывался в тени, и поначалу я его не узнал.
Я двинулся через автостоянку, направляясь к ним. Мужчины были настолько увлечены беседой, что не замечали моего приближения. Меня скрывали от них машины, между рядами которых я шел: грузовики дорожного департамента и службы водоснабжения, патрульные и частные автомобили. Кроме того, я старался держаться подальше от света трех высоких уличных фонарей.
В тот самый момент, когда я уже должен был выйти на открытое пространство, собеседник Стивенсона переместился, оказался на свету, и я замер как вкопанный. Облик Стивенсона в моем представлении моментально лишился всех положительных качеств, которыми я его наделял. Несмотря на свой римский профиль, он уже не заслуживал, чтобы его чеканили на монетах. Он был недостоин не только памятника, но даже того, чтобы его фото красовалось в здании полиции рядом с фотографиями мэра и президента Соединенных Штатов Америки. Присмотревшись к собеседнику шефа полиции, я увидел бритую голову, грубые черты лица, красную фланелевую рубашку. Джинсы. Тяжелые ботинки. Жемчужную сережку в ухе с такого расстояния было не рассмотреть.
Я находился между двумя большими машинами, но, остановившись, мгновенно подался назад, чтобы получше спрятаться в маслянистой тьме. Двигатель одной из машин был горячим и, остывая, тихонько потрескивал.
Голоса говоривших доносились до меня, но слов разобрать я не мог. Этому мешал и ветерок, продолжавший перешептываться с кронами деревьев.
Вдруг до моего сознания дошло, что фургон справа от меня – тот самый, с горячим мотором, – это белый «Форд», на котором лысый уехал тремя часами раньше из подземного гаража больницы. «Интересно, – подумал я, – торчат ли ключи в замке зажигания?» Желая выяснить это, я прижался лицом к стеклу кабины, но внутри ничего не было видно.
