— Вы ложитесь.
Я слышал, как она расхаживает взад и вперед, открывает и закрывает краны, и во мне внезапно родилось ощущение близости. Да, близости, которой — поверьте, господин следователь — у меня никогда не было с Армандой.
Не помню, отрезвел ли я. Вряд ли. Я разделся и нырнул под простыню. Мартина все не возвращалась, и я, полагая, что ей опять нехорошо, громко спросил:
— Как дела?
— Ничего, — ответила она. — Вы легли?
— Да.
— Иду.
Чтобы не смущать ее, я выключил в комнате электричество. Когда дверь ванной распахнулась, свет падал на Мартину только сзади.
Она показалась мне еще более худой и маленькой.
Совершенно обнаженная, она прикрывалась полотенцем, но — должен это признать — не из показной стыдливости, а как-то удивительно естественно.
Она повернулась, ища выключатель, и я увидел ее голую спину, выступающий позвоночник и узкую талию; бедра, напротив, оказались шире, чем я предполагал.
Такой она навсегда осталась у меня в памяти. Мне подумалось что-то вроде: «Бедная девочка…»
Я услышал, как она в темноте ощупью добралась до кровати, легла и ласково прошептала:
— Спокойной ночи.
Потом добавила:
— Правда, спать нам недолго. Который час?
— Не знаю… Погодите, сейчас зажгу свет.
Я выпростал из-под одеяла руку: мои часы лежали на ночном столике.
— Половина четвертого.
Я видел ее волосы, разметавшиеся по яркой белизне подушки. Видел контуры ее свернувшегося калачиком тела. Заметил даже сквозь одеяло, что, как многие девочки, она засыпала, засунув руки между ляжками, поближе к сокровенному теплу своего лона. И повторил:
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Я погасил свет, но мы так и не заснули. Несколько раз за четверть часа она со вздохом переворачивалась с боку на бок.
Клянусь, господин следователь, ни о чем таком я не думал. Был даже момент, когда я задремал и вот-вот готов был погрузиться в сон.
Вдруг меня словно подбросило, я вскочил и шагнул к соседней постели. Зарылся лицом, губами в темную шевелюру и пробормотал:
— Мартина…
Допускаю, что первой ее мыслью было оттолкнуть меня. Мы не видели друг друга. Мы оба ослепли.
Я отшвырнул одеяло. Как в бреду, не рассуждая, не думая, не сознавая, что со мной, я внезапно овладел ею.
И в ту же секунду на меня как бы снизошло озарение: мне почудилось, что я впервые в жизни обладаю женщиной.
Я уже писал, что любил ее неистово. Любил разом все ее тело, воспринимая малейшую его дрожь. Наши губы слились в одно, и я с какой-то яростью силился вобрать в себя эту плоть, к которой несколькими минутами раньше был почти равнодушен.
Она опять вся трепетала, как тогда, в красном кабаре, только еще сильней. И я разделял с нею даже ее таинственную тревогу, которую тщетно пытался понять.
Очутись мы с вами с глазу на глаз, господин следователь, я рассказал бы вам, только вам, все в подробностях, и не счел бы это неприличным. В письме же такая откровенность выглядела бы смакованием эротических моментов.
Ничего подобного у меня в мыслях нет! У вас никогда не было ощущения, что вы вот-вот выйдете за рамки доступного человеку?
В ту ночь я это испытал. Казалось, стоит мне захотеть, и я, пробив некие преграды, вырвусь в неведомые просторы.
А нараставшая в ней тревога… Как врач, я мог объяснить это только желанием, подобным моему…
Я человек степенный и, как принято говорить, порядочный. У меня жена и дети. Прежде, когда мне случалось искать любви или наслаждения на стороне, я рисковал лишь тем, что осложню свою семейную жизнь. Вы понимаете меня, не правда ли?
А с этой женщиной, с которой был знаком всего несколько часов, я, сам того не сознавая, вел себя как неистовый любовник, как дикое животное.
Рука моя неожиданно — повторяю, я ничего не соображал — нащупала выключатель ночника. Я увидел Мартину в желтых лучах лампы и не знаю даже, заметила ли она, что теперь ее озаряет свет.
Во всем ее естестве — в остановившемся взгляде, раскрытом рте, заострившемся носе — читались нестерпимый страх и в то же время — постарайтесь понять меня, господин следователь! — отчаянная решимость ускользнуть, в свой черед прорвать оболочку, пробить потолок, одним словом, обрести свободу.
Я видел — страх ее дошел до такого пароксизма, что я, добросовестный врач, содрогнулся, а потом с облегчением перевел дух, когда, в последний раз взвинтив себя до предела, она рухнула навзничь, опустошенная, сломленная, и сердце у нее застучало так исступленно, что я мог сосчитать его удары, даже не припадая ухом к ее маленькой груди.
Тем не менее я сделал это. Привычка медика? Или, может быть, боязнь ответственности? Пульс у нее был сто сорок, бескровные губы приоткрылись, обнажив белые зубы — такие белые, какие бывают только у мертвецов.
Она прошептала что-то вроде:
— Не могу…
Затем попробовала улыбнуться. Схватила мою руку.
Уцепилась за нее.
Мы долго лежали в гостиничной тишине, ожидая, пока пульс Мартины придет в норму.
— Дай мне воды.
Мартине не пришло в голову натянуть на себя одеяло, и вы не представляете себе, как я ей за это благодарен.
Я принес стакан, приподнял ей голову, взгляд мой скользнул вниз, и я увидел у нее на животе вертикальный шрам, рубец мерзко-розового цвета.
Для меня, врача, такая отметина в известном смысле то же, что для вас, господин следователь, выдержка из уголовного дела.
Мартина даже не пыталась скрыть его от меня. Она только вздохнула:
— Боже, как я устала!
И крупные горячие слезы брызнули у меня из-под век.
Глава 6
Разве такие вещи расскажешь суду или даже вам — в тиши кабинета при вашем рыжем письмоводителе и мэтре Габриэле, для которого все в жизни просто?
Не знаю, любил ли я Мартину в ту ночь, но уверен в одном: когда около шести утра мы с ней сели в липкий от холодной сырости поезд, я уже не мыслил жизни без нее.
Женщина с бледным помятым лицом, сидевшая напротив меня в тускло освещенном купе, рядом с окном, по которому на черном фоне мрака катились светлые капли, незнакомка в шляпке, карикатурно смешной после вчерашнего ливня, стала мне ближе, чем кто бы то ни было на свете.
Трудно быть более опустошенным, чем были мы с Мартиной, и люди, вероятно, принимали нас за призраков. Когда, например, ночной портье, тот самый, что предоставил нам номер, явился нас будить, он увидел под дверью свет: с тех пор, как я на ощупь включил ночник у изголовья, лампа ни на минуту не гасла. Мартина была в ванной. Я в одних брюках, без рубашки, с растрепанными волосами, отпер дверь и попросил:
— Можно получить две чашки кофе?
Портье и сам смахивал на призрак:
— К сожалению, только с семи утра, мсье.
— А вы не могли бы сварить?
— Извините, у меня нет ключей.
Вероятно, его напугал мой вид.
Поймать такси на улице не удалось. Мартина цеплялась за мою руку, но меня тоже пошатывало под мелким ледяным дождем. Счастье еще, что наши ночные блуждания не увели нас слишком далеко от вокзала.
— Может, буфет открыт?
Он оказался открыт. Ранний пассажир мог получить кофе — черный или с молоком — в большой грязноватой чашке. Меня замутило от одного ее вида. Мартина храбро выпила свою, но через минуту ее вырвало прямо на перроне — добежать до туалета она не успела.
Мы молчали, опасливо ожидая, как отзовется вагонная тряска в наших трещавших висках, в наших измученных телах. Как многие поезда на второстепенных линиях, наш состав, прежде чем отправиться, долго маневрировал, и каждый толчок словно обрушивал на наши черепа удар тяжелого молота.
Тем не менее на мосту через Луару Мартина взглянула на меня и улыбнулась. Мои бесчисленные пакеты валялись около меня на скамье. В купе, кроме нас, никого не было. Я держал в зубах трубку, которую не смог докурить, и лицо мое выражало явное отвращение.
— Интересно, что скажет Арманда, — пробормотала Мартина.
Фраза не то чтобы резанула — нет, скорее чуть шокировала. Но разве я не сам начал?
— А тебя кто-нибудь ждет?
— Господин Боке обещал подыскать мне меблированную квартирку, где я смогу себе готовить.
— Ты с ним спала?
Это ужасно, господин следователь! С момента нашего знакомства не прошло и полсуток. Красноватые часы, под которыми мы стояли вчера на перроне, по-прежнему виднелись над пучком рельс позади нас: часовая стрелка не успела сделать полного оборота. Судя по шраму на животе, у этой помятого вида женщины в прошлом были не только любовники, но и какая-то грязная история.
И несмотря ни на что, задав этот вопрос, я почувствовал, как у меня мучительно защемило в груди: я словно повис в воздухе. Раньше я не испытывал ничего подобного, но с тех пор это стало случаться настолько часто, что я проникся братской жалостью ко всем сердечникам.
— Говорят тебе, я не успела даже заикнуться об этом.
Был момент, когда я надеялся, что в поезде, на нейтральной, так сказать, территории, мы вновь перейдем на «вы», вновь станем тем, чем были раньше, но, к моему удивлению, «ты» по-прежнему получалось у нас совершенно естественно.
