— Минго не поженится на такой женщине, — сказал папа. — У него вкус лучше.
— Минго — сумасшедший. Он большой артист.
— Не такой уж и сумасшедший, — ответил папа. — Минго просто молодой. Водится со всякими. Ну, это его дело.
Дядюшка Клито опять загадочно улыбнулся.
— Никто не покупать бриллиантовое кольцо для всяких с рыжая голова.
— Что?! — воскликнула мама.
Клито сложил свои руки на груди и сощурил глаза, как кот.
— Может быть, кольцо предназначено кому-нибудь другому, — высказал предположение папа.
Этот скептицизм задел Клито.
— Я разговаривать с Фрэнк Палладино. Он говорил все. Это кольцо, она для рыжая голова.
Этого довода нельзя было оспорить. Палладино держал ювелирный магазин в нескольких шагах от парикмахерской.
— Он не может жениться на такой женщине, — сказала мама. — Я ему не позволю!
— Слишком поздно, — улыбнулся Клито. — Птичка вылетел из клетка…
Клито покинул нас и поставил в известность остальную часть нашей родни. Весь следующий день мама сидела на телефоне. В обед она делилась с отцом деталями происходящего. Тетушка Роза, — жена Аттилио, была в прострации от огорчения. Тетушка Филомена была настолько поражена всем, что не смогла даже говорить ни о чем — факт сам по себе иронический, потому что они с мамой беседовали около часа. Тетушка Тереза желала знать, почему Минго не хочет жениться на красивой, чистокровной итальянской девушке, как все его братья. Тетушка Луиза грозилась выцарапать глаза у женщины Минго, как только ее увидит.
Следующие три дня вся наша родня пребывала в состоянии массового психоза. Тетушка Тереза приходила окропить слезами мамино плечо. Мама и тетушка Луиза ходили в церковь и молились, чтобы Господь наставил Минго на путь истинный. Тетушка Филомена тоже приходила к нам. Она завалилась на кушетку и причитала. Мама сидела рядом, взяв ее за руки, и плакала. Папа вызвался сходить в Номера Фламинго — поговорить с женщиной, которая устроила весь этот переполох, но мама схватила его за подтяжки и закричала:
— Не сметь! Только через мой труп!
Через три дня к нам снова пожаловал Клито. Он ходил в полицию и познакомился с досье рыжеголовой женщины. Стали известны ужасные факты: ее звали Джоан Каваноф; тридцать два года; несколько лет уже под наблюдением полиции; дважды содержалась под арестом. Настоящее имя — Мерседес Лопез.
— Мексиканка, что ли? — спросил папа.
— Нет, — сказал Клито. — Португалка.
— Португалка? — озадачился папа. — Хм-м. Это плохо.
— Церковь не допустит этого, — возмутилась мама. — Его заставят пожениться на протестантке.
— Если она португалка, то, возможно, она тоже католичка, — сказал папа.
— Эта женщина — католичка?! — воскликнула мама. — Никогда в жизни!
Тут папа вдруг вышел из себя. Может быть, потому, что он всегда не любил своего шурина, может быть, потому, что он ненавидел дядюшку Клито, а может быть, потому, что он очень любил дядюшку Минго, с которым они вместе рыбачили. Как бы там ни было, папа встал и, замолотив кулаками по столу так, что запрыгали тарелки, закричал в негодовании:
— Мне без разницы — мексиканка, американка, португалка, католичка, протестантка! Абсолютно без разницы! Человек должен сам строить свою судьбу! Оставьте его в покое! Может быть, он любит эту женщину! Может, ему наплевать, кто она такая! Может быть, он хочет забрать ее из Номеров Фламинго и дать ей дом. Вы не подумали об этом?!
Клито посмотрел на маму с печальной улыбкой. Наконец-то папа был разоблачен, наконец-то он выявил грязный либерализм своего кредо. Обессиленный папа сел и жадно глотнул вина. Клито задумчиво смотрел на маму, на лице его была печаль. Потом он встал со вздохом и вышел. Никто не пошелохнулся и не проронил ни слова.
Папа оставался за столом. Мама мыла тарелки, пронзительно и методично гремя ими, чтобы показать, как ей стыдно за своего мужа. Три часа папа сидел безмолвно и пил, изредка покручивая стакан в руке. Два раза он ходил в подвал, чтобы наполнить графин вином. Когда он отправился в постель, его покачивало. Но не слушались только ноги. Сам он был трезв и только сильно подавлен и грустен.
На следующий вечер Клито прискакал снова. Стоя посреди гостиной и держа шляпу в руках, он сообщил, что сегодня дядя Минго приходил к нему в парикмахерскую бриться. На лице у него была трехдневная щетина, и выглядел он очень бледным и утомленным. На вопрос, где он пропадал, он ответил: «Да там-сям…». А на вопрос, чем занимался, — «Да так — то да сё…». Когда же дядюшка Клито поинтересовался, не собирается ли он жениться, он сказал: «Да когда как». Накрыв его, чтобы пропарить щетину, горячим полотенцем, дядюшка Клито выскочил на цыпочках в подсобку и позвонил дядюшке Джулио, мяснику. Через две минуты Джулио был в парикмахерской.
— Что-то тебя не видно было давненько? — справился как бы невзначай дядюшка Джулио.
— Ну, так вот он я, — улыбнулся Минго.
— Завтра у меня юбилей свадьбы, — сказал дядюшка Джулио. — Ужин с равиоли. Придешь?
— Да, я буду, — ответил Минго и после поздравлений с юбилеем скоренько откланялся и ушел.
Таково было сообщение дядюшки Клито.
— Юбилей у Джулио не завтра, — сказала мама. — Он поженился в ноябре, через два дня после того, как Аттилио вырвал себе зуб.
— Завтра в час дня, — постановил Клито. — В доме у Джулио. Все соберутся.
Он улыбнулся загадочно и удалился.
На следующий день напудренная мама бегала из комнаты в комнату с заколками в зубах, задыхаясь в тисках перетянутого корсета. Папа, наряженный в новый костюм, сидел на кухне, потягивал кларет и кричал, что ему вовсе незачем переться в этот дурацкий поход к дядюшке Джулио. Но зачем же тогда он побрился? И напялил свой новый костюм? Несмотря на довольно бурный протест, он оделся и собрался раньше всех.
Тоненькой цепочкой мы проследовали друг за другом по проложенной в глубоком снегу узенькой тропинке к сараю. Там папа держал свой грузовик. Мама села с ним, а мы — все трое — расположились в грузовом отсеке.
Одноэтажный домишко дядюшки Джулио располагался в миле от нас. Когда мы приехали туда, все уже были в сборе, кроме дяди Минго. Мама тяжело дышала, когда мы поднимались по ступенькам крыльца, и неожиданно разрыдалась. Дядюшка Джулио, открывший дверь, обнял ее.
— Ну, ну, Колетта, — сказал он. — Теперь уже не о чем волноваться.
Мы вошли вслед за ними в гостиную, наполненную сигарным дымом, разгоряченными потными людьми и резким запахом крепкого вина. В почтительной тишине все пережидали мамины бурные рыдания на кухне. Дядюшка Тони старательно хмурил глаза и покусывал губу, выказывая сильное сопереживание. Мама билась в истерике на руках у моих четырех тетушек. Женщины причитали и охали. Тетушка Луиза ударилась в воспоминания из жизни Минго: как хорош он был в церковном хоре, какое он был невинное дитя, как элегантно он играл на пианино, и как мама и папа (мои бабушка и дедушка) перевернутся в своих могилах, если Минго женится на этой рыжеволосой. Все уже рыдали и выли. Однако тут послышалось шипение закипающей воды, и из печи полыхнуло пламя. Женщины вмиг прекратили рыдания и ударились в действие. И только когда огонь был обуздан и приготовление пищи направлено в нормальное русло, они продолжили стенания, но теперь уже с яростью и негодованием.
— Я бы вешала таких, как эта, — хрипела Филомена. — Повесить и пусть висит, пока не сгниет!
— Повешение слишком здорово для нее, — возражала Тереза. — Надо поставить ей клеймо на груди, как на корове, и таскать на веревке по улицам! И чтобы все плевали на нее!
Она плюнула.
— Я разорву ее на части! — кричала тетушка Луиза. — Пусть только попадется мне! Я выцарапаю ей глаза вот этими вот ногтями! Вырву с корнем! Я ее так сделаю, что ни один мужик больше даже не посмотрит в ее сторону!
Папа расположился в гостиной на софе, предварительно со свойственным ему мужским презрением удалив с нее несколько розовых и зеленых подушек, на которых были запечатлены виды Национального конгресса, горные вершины и руины Помпеи. На некоторых подушках были даже стихотворения. Одно из них называлось «Дом Сладкий Дом», а другое было поэмой «Мама». На стенах висели картины и портреты родственников, живых и усопших. Среди них висела и потрясающая фотография первого ребенка тетушки Терезы, умершего в шесть месяцев. Снимок был сделан во время его похорон.
Под картинами расположилась вся наша родня. Дядюшка Джулио, мясник, хозяин дома. Дядюшка Клито, парикмахер. Дядюшка Паскуале, камнерез. Дядюшка Тони, водитель грузовика. Дядюшка Аттилио, рабочий. Мой отец, каменщик. Втиснутые в эту богато украшенную гостиную, они пили вино и курили сигары, и под опрятными шерстяными костюмами парились и потели их короткие квадратные тела.
