От меня не скрыли, во что обходится эта позолоченная тюрьма с электронной кухней и бальным залом. 220 фунтов стерлингов в неделю — цифру повторяли неоднократно, чтоб я ее хорошенько «прочувствовал». Прочувствовать я, правда, еще не мог решительно ничего. Теперь могу подтвердить, что цифра действительно внушительная. А тогда что двести двадцать, что двадцать два — разницы я не ощущал, похвальба «опекунов» была для меня звук пустой. Сами же добивались такого эффекта — вот и добились…
Некритичность моего состояния и поведения в те дни выглядит просто чудовищной. Задним числом мне кажется, что в первую неделю на Редклиф-сквер охрану можно было снять совсем: я был не способен ни к активным поступкам, ни к самостоятельным решениям и оценкам. Взять хотя бы эпизод со «спецтехником», унизительный и подозрительный одновременно. Ведь никаких же эмоций он у меня тогда не вызвал, кроме, пожалуй, легкого недоумения с оттенком курьеза. Я послушно отправился в спальню, послушно вернулся на зов Уэстолла, даже, наверное, и «спасибо» сказал. Тьфу!..
Но нет, плеваться лучше повременим. И сказать «спасибо», думаю, стоило. Потому что, преподнеся мне видео, «опекуны» совершили серьезную ошибку.
Кассеты на просмотр мне привозили из «Видеодворца» на Оксфорд-стрит, 100. Позже я и сам заглядывал в это заведение, одну из самых крупных и посещаемых видеотек Лондона. И поскольку заглядывал, то уразумел, что выудить из этого моря кинопены, из хаоса однотипных коробок, расставленных по алфавиту — только по алфавиту, не по жанрам и не по качеству, — фильмы, какие гостили, иногда подолгу, на Редклиф-сквер, было делом очень и очень не легким.
Занималась этим Роуз Принс, сотрудница Хартленда, на которую полковник с удовольствием спихнул столь невинное с виду задание. Мне повезло: у Роуз, на чье имя, кстати, была снята вся моя позолоченная клетка, обнаружились и недюжинные знания по киноискусству и хороший вкус. Сначала она предложила мне цикл документальных лент, видовых, историко-географических, фильмов-путешествий по разным экзотическим странам. Английские документалисты (в этом теперь убедились и советские телезрители) работают превосходно. Краски телевизор передавал сочными и естественными. Сверкали гренландские льды, трубили слоны индийские и африканские, шелестела волна, набегая на белый песок сейшельских и багамских пляжей… Приходил Уэстолл, располагался рядом, удовлетворенно хмыкал, комментировал:
— Нравится? Захотите — увидите все это в натуре…
Но через пару дней Уэстолл отлучился куда-то, на смену заступил Чарли Макнот. И репертуар стал меняться. Появились английские и французские комедии, легкие, остроумные, блестяще сыгранные. Классика черно-белого экрана вроде «Моста Ватерлоо» с гениальной Вивьен Ли. Детективы и мюзиклы — из самых лучших.
И наконец «серьезное кино»: Антониони, Бюнюэль, Чаплин…
Иногда в выбор Роуз вмешивалась чья-то рука, и тогда из коробок выползали вампиры, космические пираты, девицы в скудных ошметках одежд и морали. Выполз и его сиятельное ничтожество «агент 007» Джеймс Бонд. Роуз испытывала в таких случаях явное замешательство и, передавая мне коробку с «Октопусси», даже сочла нужным извиниться:
— Я бы этого не взяла вовсе, но мне порекомендовали…
«Октопусси» действительно фильм дрянной во всех отношениях, один из худших в бондовской серии и даже в той ее половине, что с Роджером Муром. (Вторая половина, где главную роль играет знаменитый Шон Коннери, все же повыше сортом.) В переводе «октопусси» — «осьминожиха», но в название заложена еще и полуприличная игра слов, недаром в европейском прокате оно, насколько знаю, было почти повсеместно изменено. Однако дело не в этой и вообще не в какой-то одной картине, плохой или хорошей. Если бы у Роуз оказалось поменьше вкуса, если бы она отнеслась к поручению формально, если бы подбором пленок занимался кто-то другой, даже если бы все свелось к картинам типа «Октопусси», результат в конечном итоге не изменился бы. Посадив меня у видео, возобновив прерванный в Венеции кинофестиваль по собственному почину, спецслужбы начали поневоле раскачивать, возрождать во мне эмоциональную память, которую задавили, сжали до размеров булавочной головки, казалось бы, свели на нет.
Особую роль сыграл черно-белый «Мост Ватерлоо». Откровенная, наивная по сути своей мелодрама, а может, и замечательно, что наивная, значит, доходчивая. Я пропустил ее, когда она шла на московских экранах, не представляю себе, была ли она дублирована, но диалоги, особенно к финалу, звучат для меня по-русски. В бездонных глазах великой актрисы я увидел не только туманы моста Ватерлоо, не только страдание героини, но и собственную жену. А где жена, там и мать. Где мать, там и Родина.
Свершилось, писал я в репортаже, напечатанном в «Литгазете» в октябре 1984 года, «первое маленькое чудо — я вспомнил себя. Не просто фамилию и прежнюю должность в газете, но гораздо большее — себя как отца своих детей, как члена своей семьи, как частицу своего народа». Красивая фраза, но, к сожалению, слишком красивая, чтобы быть точной. Уж очень хотелось и редакторам моим и мне, чтобы все самое страшное побыстрей осталось позади, чтобы я опомнился, пришел в себя, начал бороться…
Только до борьбы было куда как далеко. «Лекарства» держали цепко. Дурман чуть приподнялся, в нем наметились как бы пятна и полосы, но они появлялись и исчезали, затягивались. На смену безмятежности пришла меланхолия, легкая грусть, но не более. Лица родных и близких уже припоминались, но не снились и не звали к действию. И неизвестно, сколько еще продлилось бы это «переходное» состояние, если бы на одну ошибку спецслужб не наложилась вторая.
Но с какой, собственно, стати я разъясняю спецслужбам их ошибки? Чтобы они поумнели и ошибок не повторили? И не повторят, будьте спокойны. А вместо них совершат какие-нибудь другие. Потому что в дьявольском своем заговоре против разума, в стремлении использовать достижения науки не на пользу человеку, а во зло ему они упускают из виду самую малость — самого человека. Если его не убить, он от себя не откажется. Если откажется, значит, была лишь оболочка, а человека-то и не было. А если убить — так это нетрудно сделать и без бешеных затрат на психотропные схемы.
Убежден: каждый попавший в сходную ситуацию, независимо от конкретных обстоятельств, способен, если жив, вновь обрести себя. Раньше или позже, дела не меняет. Да тут, наверное, можно и не тратить красноречия, это уже доказано. Прошло три года — вырвался и вернулся на Родину не я один.
И к тому же вторая ошибка спецслужб в моем случае была вовсе не добровольной. Им казалось, что они учли все: замели следы, вывезли меня в Англию по подложному паспорту, лишили собственной воли, надолго отшибли память… Выступлений «Литературной газеты» в мою защиту они не предусмотрели.
Первая точная дата начиная с 9 сентября: 12 октября в «Литгазете» появилась редакционная статья. А через три дня… мне принесли ее на прочтение.
До сих пор терзаюсь догадками, зачем это сделали. Растерялись? Бесспорно. Не понимали, что «лекарственный режим» уже утратил под воздействием экранных ассоциаций былую силу? Тоже бесспорно. И все же ошибка была настолько явной, настолько грубой, что за ней определенно скрывалось что-то еще. Что?
Ну например, «фактор дурака». Какой-нибудь клерк прочел статью и составил по ней резюме. И, как водится, заботился не о том, чтобы поточнее передать смысл, а о том, чтобы повернее потрафить начальству. Как потрафить? Да очень просто: написать именно то, что начальству желательно прочитать. Подогнать под прецедент, вызвавший у патронов одобрение. И если допустить, что «подогнали», исказив все до неузнаваемости: Москва, мол, объявляет меня предателем, — тогда, действительно, загадка разрешена. Можно представить себе, как начальство удовлетворенно буркнуло: «Покажите ему, пусть убедится…» И спорить с начальством, даже понимая, что оно несет чепуху, не посмели.
А может быть, все наоборот: не подгоняли под прецедент, а испугались беспрецедентности. Итальянское правительство надавило на свои спецслужбы, а те — на «коллег» за Ла-Маншем (кто-кто, а СИСМИ и СИСДЕ прекрасно знали, куда я делся: без их ведома и содействия «операцию» было бы не провернуть). И некий чин в британской разведке МИ-6, формально подчиненной Форин офису, возмутился: да стоит ли овчинка выделки? Разведывательного проку от него, то есть от меня, нуль, щадить его, то есть меня, ни к чему, а неприятности, по-видимому, назревают крупные. Надо бы показать ему, то есть мне, статью, посмотреть, как отреагирую, и в зависимости от этого решать, как быть дальше.
Отреагировал я бурно. Словно все, что копилось в течение месяца глубоко в подсознании, выплеснулось мгновенной яростью. Цитировать себя не рискну: тех выражений на двух языках, что я швырял визитерам, бумага не выдержит. Я осознал наконец, сколько минуло времени: дата выхода номера была перед глазами. Я нарисовал себе картину, как выяснилось впоследствии, совершенно реальную: жена и дочка приехали, как обычно, встречать меня в Шереметьево — и не встретили…
