Ночь в гостинице – у тебя там, как и у меня тут, нет дома, зато: рот смеющийся есть, глаза смеющиеся есть, ладони… но вот ладоней не вижу, не представляю, а ты: «J’ai reserve – жэ рэзэрвэ – une chamber – юн шамбр[50]»!..
Не увидеться, только б никогда не увидеться…
Совсем необязательно видеться с тем, кто смотрит, как и ты, на небо через оконное стекло, а потом распахивает его и, вдыхая то носом, то ртом парижскую пыль, мечтает о бегстве: вверх, в воздух.
Как и я.
Потому-то ты читаешь меня без слов. Я же надеваю на глаза буквы, и только тогда, с их помощью, вижу. Как ты. «Tu vas bien? – Тю ва бьен?[51]» – кричу.
Вот они, фонтаны Трокадеро, Сена и Эйфелева с восемнадцатью тысячами железных деталей… И я должна бы – должна!? – испытывать восторг, но не могу. Так сбываются мечты; так хочется плакать от подступившей к горлу тошноты: да где же я? Кто? И кто – ты? «Она» или «он»? Ты – ты или ты – я?
«Да откройте же, наконец!!!!!!!!!!!!!!!! – Comment le traduire? – Коман лё традиюр?[52] – Me comprenez-vous? – Мё компрёне-ву?[53]».
Но будто чьи-то шаги…
По мере их приближения я все отчетливее понимаю, что мне ровным счетом нет никакого дела ни до тебя, ни до Парижа.
Шаги…
Зачем мне волшебный французский? Зачем знать, что и ты тоже, глядя в плоский экран, изобретаешь очередной велосипед с помощью «единиц языка»? Зачем твои рассказы об украденных у города улицах?
– А вот и я… – говоришь не ты, входя, и я радуюсь, что входишь не ты.
«Y-a-t-il du courier – йа-тиль дю курье – pour moi – пур муа?»[54]
Кто-то, в Париже…
Никогда.
Да хранит тебя святая Женевьева.
Если. Ты. Существуешь.
Створка 2: [andantino]fene’чка
…только глаза и видела, а глаза – модильяневские, вам и не снилось – настоящими казались, хотя не бывают такими – настоящие, не могут быть: изранено всё, изрыто – и снова, тут же, навылет: «я изранена, изранена, я не верю!» – «…да кыш, кыш ты…» – и было и не было: ни волос соломенных, ни ветра жемчужного, ни неба душистого с травой высокой…. Перецвет воды океанской со стальным перелётом небесным – слитый, сумерек марево – там, внутри, в нутре самом, в раковине нежнейшей: dolce… нет, да не-ет же! – dolcemente? dolcissimo? – dolente. andantino.
…
Один и тот же вопрос, один-разъединственный, в банальности своей бальной – невесомый почти, и потому – круги, круги на воде, круги в зрачках, круги под глазами – чакры столетий, мантры янтарные… – O chem eto ona? – …пахнет океаном и мятой: мята зелена, восхитительна… – O chem eto ona? – …ничего себе масштаб: день – за год… – Da o chem eto ona, chert?..
…
Ни на секунду не задержаться б: сверхослепление, за которым – смерть, и только… легкая ль? Голосом ведь дышала, до «смысла» ли? Чародей, знай, шаманил – вот и пенится, сентябрится манна небесная: не далеко будто б, да и не близко… а fene'чка, знай себе, в белом танце снов вьюжит: то телом – в ночь, то смычком в день – целится, а ещё пальцы ее колечками вышиты: одно – с синим глазком, другое с зеленым: в одном звезды мерцают, в другом месяц колышется… За что прощения просит – за шелков ли роскошество, глупыха, – винится?.. «И нет ничего больше…» – плывет все! – «И нет ничего лучше…». Коснуться страшно: вдруг – обман, выдумка? Тепла слишком, оттого и: солнце, радость, золото золотое! – не выговорить, нет-нет, не сдаться б: чуда – фонтан, затопит.
O chem eto ona?..
А о том, что в такую смуть fene’чка на свет явилась, когда приличная ведьма и колдовать-то не станет! – вот колдовство всё в пену с’нежную и выплеснулось, вот мятой душистой и припорошилось, чтоб только губами теплыми веточки малахитные зацеловывать… Ловись, fene'чка – наяда медовая, русалочка златокожая – в сети шампанские: али узор не глянется?.. али даров не видишь в них?..
И всё гудит, и всё танцует, и всё срастается – да-да: и всё срастается.
Любить – любишь. Нерастраченность свою – всю – недосказанность – всем – нераскрытость – ей, ей всё… Ей одной? Возьмет ли? А если даже «да», неужто удержит? Бам-с… Саму себя и разбили: кто-ли-я – кто-ли-ты – кто здесь?
…
И закружились тогда листья желтые – а может, волосы fene'чкины растрепались? …и миражи – или глаза fene'чкины? – засияли, а еще: трамваи запели, а еще: птицы зазвенели, а еще: голова прошла, а еще: не сердце – почему, по-че-му не сердце? … fene'чка – конфетти, мираж, фантом; да она – радуга, она просто радуга!
…
Ни одной цифры из семи fene'чкиных, ни буквы о ней – не. Но: запах, но: звук – и: Dali, «Dali», подрагивающие уголки губ – и – бог с ней, с невзвытостью вечной: по ней – помнишь ли? видишь?.. – летит заблудившийся «Икарус» с двумя потерявшимися людьми.
[УХО: разговорчики в строю]
пьеска почти non-fiction
Сцена. На дальнем плане М и Ж в арестантских робах; у каждого в руках телефон. Справа – «медсестра» за письменным столом с ноутбуком и мобильником. В центре муляж огромного Уха, в раковину которого может легко уместиться человек, окажись он в позе эмбриона. Сначала – до первого «звоночка» – Ухо нежно-розовое, но после очередного разговора темнеет до черноты: кажется, не отмыть – однако «медсестра» приставляет к Уху стремянку и карабкается наверх. В руках ведро и швабра: Ухо моют так старательно, что невольно сдирают с него кожу – так оно снова становится нежно-розовым: до следующего звоночка, раз-два-три, раз-два-три…
* * *
Первый звоночек. Антология«У меня гениальная идея» – «?…» – «Надо издать „Антологию оригинальных русских сочинений с шестнадцатого по двадцать первый век“» – «Почему оригинальных? Что вы вкладываете в это слово» – «Ну…. Оригинальных, потому что автор вносит что-то своё в текст…» – «Так все же своё вносят – удобрение, этакий навоз» – «Ну… а, например, некоторые слова заимствованы из других языков…» – «???» – «Живущим авторам – заплатить. А хочешь… Хочешь быть, ну, главным редактором? Ты сможешь вступительную статью написать? Называй меня на ТЫ! Нет? Почему? Ну, как хочешь…» – «Статью-то можно, а вот где деньги, Зин?» – «Нет, не знаю, и вообще, я сижу в шарфе, меня прострелило. Ты знаешь, что такое сидеть в шарфе? Нет, ты не представляешь!» – «Еда-то есть?» – «Есть еда, а нужно пятьсот тысяч долларов на книгу» – «А тираж какой?» – «Тысяча экземпляров на хорошей бумаге, я бы на верже вообще… Хотя бы Кузмина на верже, отдельно…» – «Дык, никто не даст пятьсот тысяч долларов за тысячу экземпляров какой-то антологии!» – «Ну пусть хоть триста тысяч дадут. Пусть дадут хоть двести… Ну авторам же надо платить…» – «М-м… Пусть дадут, конечно, но кто даст?» – «Ну, вот этого я не знаю, может З. позвонить, это жена В., у нее много телефонов всяких… Хочешь, дам ее телефон?» – «Может, сами?» – «Да, я, наверно, ей сама, а вот С. из ПЕН-клуба… Но ему я тоже лучше сама… Наверное…» – «А каких авторов-то в антологию хотите?» – «Ну… Ломоносов – он же абсолютно потрясающий. Карамзин, конечно. Тредиаковский. Декабристы. Батюшков – Батюшков вообще гениальный! Михаил Кузмин, Георгий Иванов, Ходасевич – обязательно. Бродский… Хотя он вроде и «не очень русский»… Из современных – Битов, Аксенов, Витя и Венедикт Ерофеевы» – «А как насчет прав на Веничку?» – «Не, не знаю…» – «А Марину Палей читали?» – «О, Марина – очень хорошая женщина!» – «А еще?» – «Ну, Свету Василенко, их всех…» – «А деньги-то?…» – «Ну, надо искать фонды. Ты знаешь, у людей вообще-то куча бабок, они не знают, куда их девать, и хотят вложить… м-м-м… в культуру. Часто. Надо только найти этих людей-то. А хочешь, на ТЫ меня называй… В общем, как хочешь…»
* * *
Стихийки«…не спишь? Я что хочу сказать: движение стиха вообще вещь мистическая. И потом: никто же не говорит, что так нужно писать стихи! И вообще, писать стихи не нужно: они пишутся в очень крайнем случае. Когда ты не можешь, например, определить погоду… Ты выходишь на улицу в сентябре, а оказываешься в некотором мае, или просыпаешься: крестьянин торжествует! – а на дворе апрель. Все, конечно, крутят у виска… А именно так складывались некоторые очень хорошие поэты. Тютчев, скажем, да – почему нет? Вообще, душевный мотив обеспечивается некоей погодой. Понимаешь?» – «М-м-м».
* * *
Душ«Что нового, спрашиваешь? Не что, а кто! Любовник! Но я всё испортила…» – «Зачем?» – «Что? Не слышно!» – «Заче-ем?» – «Объясняю. Я за всю жизнь такого никогда не испытывала, понимаешь?» – «Надеюсь» – «Он, короче, муж моей знакомой по курсам. Иногда подвозил нас. Ну, не важно… Короче, когда мы оказались у него в гараже… Натусь, как я орала, ты не представляешь!» – «Почему же…» – «Нет, не представляешь, потому что я и сама не представляла! Он что-то такое со мной сделал… Языком… То есть отодвинул как-то клитор… Не знаю даже, каким словом-то и назвать это… И он стал… как цветочек стал… Как бутончик… Понимаешь?» – «Типа» – «Да ты не понимаешь! Он это делал как, наверное, это делают женщины друг другу! Теперь понимаешь?» – «Даже не знаю, что и сказать» – «Да ну тебя! Ты не знаешь, что со мной было! Всё тело дергается, вся в судорогах… Я жила столько лет и не знала, что это такое, а? Вот скажи, у тебя такое было?» – «Погоди, ты говорила, будто все испортила…» – «Ну да. Он мне надоел… Секс сексом, но сам-то – скучный… Примитивный такой тип в галстучке… И интрижка сама – пошленькая… Вот и я попробовала в душе… Знаешь ведь, у меня классный душ с тугим напором, и… Не пробовала?» – «Да нет» – «Я ж говорю, ты ничего не понимаешь! А еще книжки пишешь! Вот о чем писать надо, вот! О душе! Как душ отбивает все желания!..» – «Да почему отбивает-то?» – «Элементарно! Там же напор сильный. Непрекращающийся. За три минуты можно себя так довести… и никакой мужик не нужен. Баба тоже! Ни один, даже самый «умный» язык, на такое не способен… Поэтому, когда после этого душа мы с ним встретились, я уже не орала… И вообще – вообще – ничего не чувствовала… Хотя он делал то же самое… Всё то же самое, понимаешь?» – «Понимаю» – «И он тоже так расстроился…» – «А ты?…» – «Грустно все это, не находишь?» – «Нет, по-моему даже забавно» – «Короче, я – дура» – «?…» – «Дура с большой буквы… Взяла – и всё испортила…».
