Маша. Да... (Долго слушает). Хорошо. Спасибо... (Поворачивается к Кулагину). Это по поводу Лики. Ей сделали аборт. Всё в порядке, она спит.
Кулагин на секунду теряет дар речи. Ловит ртом воздух.
Кулагин. Ну ни хрена же себе! Почему ты мне ничего не говорила?!
Маша. Да потому что Лика первым делом заорала: «Отцу ни слова!» Да и что бы ты стал делать? Отругал бы её? Посоветовал бы что-нибудь? А чего там советовать – нельзя было Личке рожать... ну, по разным соображениям. Просто не от кого там рожать... уж поверь мне.
Кулагин валится в кресло.
Кулагин. И всё равно это свинство.
Маша. Ну, свинство... ай, что теперь говорить, Витя, что сделано, то сделано. Ну, прости, что не посоветовались, только ведь на результат-то это никак не повлияло бы...
Кулагин. Спасибо. Я почему-то так и думал. Моё мнение...
Маша. Извини, Кулагин. Я не это хотела сказать, извини. Просто... Результат мог быть только один, вот и всё. А не то, что твоё мнение для нас – ноль. Это неправда. Я и так вся на нервах... Слушай, мне сегодня взятку дали – настоящий массандровский мускат, двенадцать лет выдержки. Давай, а? – подмигивает.
У Кулагина что-то сбоит: он одновременно отрицательно мотает головой и отвечает:
Кулагин. А давай...
Вино льётся в бокалы. Щепоть белого порошка, брошенная в один из них, растворяется, как сахарная пудра.
Маша и Кулагин сидят на диване, перебирают старые фотографии. Они молодые, с ребёнком на руках, Маша с классом, Кулагин с кружковцами. Потом выпадает выцветшая цветная фотокарточка: девочка с большими глазами и огромными бантами на голове. Кулагин переворачивает карточку, там написано корявым почерком: «To dear Maria Ivanovna – from Veronika, sensitively».
Маша. Интересная девочка, самая моя талантливая. А потом что-то с ней стряслось непонятное, совсем перестала говорить и писать. Мать её перевела в спецшколу. Там вообще-то неплохо было, но… А потом мать ее и оттуда забрала. Так я след и потеряла. И до сих пор гложет меня… ну… а с другой стороны, что я могла? И мать у неё была сумасшедшая…
Кулагин. Конечно, нужно быть сумасшедшей, чтобы от тебя кого-нибудь забрать.
Маша. А что ты думаешь, я была хорошим учителем. (Маша грустнеет). И могла стать ещё лучше. И иногда думаешь: здорово бы было вернуться… Знаешь, твой поросёнок Колька меня чем обидел? Сказал, что я своих ребятишек предала. Ты, мол, не предал, а я предала. И поэтому маюсь теперь… Но, наверное, обратной дороги нет. Во-первых, я уже сильно другая, а во-вторых – тогда бы я не могла себе позволить кое-чего интересного... Отвернись.
Кулагин отворачивается, прикрывает рукой глаза.
Маша лезет в шкаф, достаёт тот большой пакет с коробками. Бормочет, разворачивая свёртки: «Сейчас, сейчас...» Наконец покупки разложены.
Маша. Смотри сюда!
Но Кулагин не реагирует. Потом – крупно вздрагивает, рука, которой он прикрывал глаза, падает. Лицо Кулагина искажено и неподвижно, только глаза мечутся.
Маша. Витя! Что с тобой?
Кулагин. Мне... пло... хо...
Маша. Витенька! Не пугай меня... Что у тебя болит? Голова? Сердце?
Кулагин. Не могу... не слуша...ется...
«Скорая» несётся с мигалкой.
Кулагин в реанимации, трубки, монитор. Он уже без сознания.
Врач. Пока ничего определённого сказать не могу. Нарушение мозгового кровообращения – это несомненно, а причину я пока назвать не могу. Человек абсолютно здоровый, как вы говорите – и вдруг такое... Ну, бывает, всё в нашей жизни бывает. Грибочков маринованных не ел, на рынке не покупали? Чем-то напоминает отравление бледной поганкой...
Снова Кулагин. Лежит неподвижно. И ему кажется, что он распростёрт в пустом чёрном пространстве, окружённый со всех сторон далёкими звёздами. Слышна тупая ритмичная музыка, под которую Вещь готовила зелье, и далёкий голос.
Голос. Теперь ты свободен, иди. Теперь ты свободен, иди. Теперь ты свободен, иди...
Кулагин устремляется к звезде, но это не звезда, это дверь, в просвете которой кто-то стоит, загораживая путь. Все звёзды здесь такие...
Маша бежит под дождём. Позади неё вывеска магазина «Дом посуды», в руке – большой поварской нож.
Квартира Ведьмы.
Вещь со шваброй в руках – протирает полы. Длинный звонок в дверь.
Ведьма (кричит). Открой!.
Вещь открывает.
Оттолкнув её, врывается разъярённая Маша с ножом.
Маша. Ты убила его! Убила, тварь! Убила!
Бросается на Ведьму, та уворачивается, Маша гоняется за ней, ранит в руку, но Ведьма, прижатая к стене, срывает с гвоздя большой бронзовый пест и бьёт Машу по голове. Маша падает, теряет сознание.
А Ведьму трясёт. Она перепугана, ей больно.
Ведьма (кричит). Иди сюда! Бинт – она меня порезала... сволочь... Да что же это? Скорее!
Вещь, торопливо, но суетливо и неловко двигаясь, приносит бинт, перевязывает хозяйку, которая продолжает ругаться. Обе перемазаны в крови.
Потом Ведьма немного успокаивается, берёт себя в руки. Маша жива, пока без сознания, но скоро очнётся. Ведьма держит её за руку, бормочет.
Ведьма. Правда, всё правда... Да что же произошло? Не понимаю... Ладно, потом разберёмся. Так, что же нам с этой-то делать?..
Встаёт, озирается. Взгляд её падает на полочку, на которой в ряд выстроились несколько глиняных бутылочек в форме пузатых человечков, сложивших руки на животиках.
Ведьма. Ай, ну, ладно. Не хотела, а придётся теперь душу забрать, самою на волю отпустить, выдать она нас не сможет, а там, глядишь, кто-нибудь и помрёт: я помру, пусть рассказывает, а она помрёт, так оно и правильно. Верно говорю, кошёлка? (это к Вещи). Готовь алтарь.
Вещь медлит, потом делает два шага в сторону, тщательно прислоняет швабру к стене и куда-то идёт.
Алтарь – нечто кубическое, покрытое расшитой тканью. На нем три горящих светильника разной формы, непременная чаша, горка соли, горстка крупы и пустая глиняная бутылочка. Маша сидит, привалившись затылком к алтарю, на глазах её повязка, руки связаны спереди и запястьями прикручены к коленям. Она явно одурманена, потому что медленно мотает головой и что-то мычит. Ведьма (с трубкой во рту) на коленях с ней рядом, одну руку держит у Маши на темени, другой водит над чашей. В чаше дрожит вода. Ведьма бросает в воду горстку соли, идёт дымок. Огоньки светильников вздрагивают, вода закипает, и начинает звучать голос – далёкий и грозный. Ведьма отвечает, протягивает свободную руку назад, к Вещи, Вещь со всё тем же обсидиановым ножиком на подносе шагает вперёд – и нарочито неловко зацепляет ногой швабру. Швабра падает на алтарь, разбивает чашу, огоньки светильников гаснут, Ведьма даже не кричит, а визжит, чем-то тяжёлым запускает в Вещь, та падает. И тут загораются сами собой светильники, чаша вновь становится целой, мы видим Ведьму на коленях, она смотрит в камеру, поверх камеры, на неё падает свет – и мы видим, как на алтарь, на ведьму и на пол ложится световое пятно в виде проёма двери и нечеловеческого силуэта в нём. Потом дверь медленно закрывается...
Хриплое дыхание и другой звук – будто бы на пол плюхается большая охапка мокрого белья.
И – удаляющиеся тяжёлые шаги... снова скрип двери...
Несколько секунд полной темноты и тишины. Потом чиркают спички. Одна, другая. Горящий огонёк перед лицом Вещи. Глаза. Мечутся. Замирают. Вещь встаёт, идёт – неловко, запинаясь, вздрагивая. Спичка догорает, она зажигает другую.
Останавливается перед приоткрытой дверью. Теперь мы видим, что это нереальная дверь: тысячелетняя каменная кладка, лишайник, плющ; толстенная створка – грубое дерево и кованая бронза. Мы видим это одну секунду. Спичка гаснет. За дверью множество огоньков – звёздное небо, или далёкие костры, или что-то подобное. Один из огоньков начинает приближаться, и Вещь, давя плечом, с усилием закрывает дверь. Темнота на миг. Зажигает спичку. И мы видим, как дверь, к которой Вещь уже повернулась спиной, исчезает, превращаясь в стену. Вещь нашаривает на полу свечу, зажигает её. Идёт дальше.
