А самого Николая Васильевича мы по-прежнему любим. Быть может, так же, как художник Чартков в «Портрете» полюбил этот незавершенный портрет с необыкновенными глазами, на которые «казалось, употребил всю силу кисти и все старательное тщание художник». Читать, правда, не всегда хотим и умеем, а так – да. Мы так и говорим: «Так это ж ведь Гоголь! Вы знаете, кто это такой?.. А-а-а! Не знаете! Так, если не знаете, то памятник-то хоть со шляпой-то видали?» А то бы, если бы как-нибудь иначе относились, то стали бы бегать, суетиться и беспокоиться, столь широко и многопланово отмечая, к примеру, двухсотлетний его юбилей. Стали бы кланяться и этому «нашему всему» за то, что впервые в русской литературе отправил в бесконечный путь и тройку, и птицу, и «немую сцену», и весь этот фантастический летательный аппарат, с диким воем великодержавной сирены проносящийся над нашими головами.
«– Держи, держи, дурак! – кричал Чичиков Селифану. – Вот я тебя палашом! – кричал скакавший навстречу фельдъегерь с усами в аршин. – Не видишь, леший дери твою душу: казенный экипаж! – И, как призрак, исчезнула с громом и пылью тройка».
Известно нам и то, что Николай Васильевич сжигал свои рукописи. Да и не только рукописи он жег, вынув их из портфеля и запалив от свечи. Еще в 1829 году огню был предан весь готовый тираж его первой книги – поэмы «Ганц Кюхельгартен», опубликованной под псевдонимом В. Алов и подвергшейся жесточайшей критике со стороны «Московского телеграфа». И потом, в конце жизни, когда писатель с ужасом понял, что невозможно в слове оживить ни одну из умерших душ, был отправлен в огонь начисто переписанный, готовый к изданию второй том великого произведения.
Фальши себе Гоголь не простил, не смог простить… Гимна всемирному благоденствию не вышло даже у него.
Хорошо известно нам, что умер он в Москве, в доме на Никитском бульваре, где открыт для немногочисленных посетителей отремонтированный музей. Самые знаменитые медицинские светила приходили к нему, но не могли понять, от чего он умирает. Он просил оставить его в покое, не ставить на нос пиявок, не лить на голову ледяную воду, не заставлять его страдать еще беспредельней («матушка, что они со мной делают?»). Но все было тщетно. Светила не понимали, что сам дух его – вершинная причина трагедии, а не «какая-то ужасная болезнь, не известная науке». Говорили даже о сумасшествии, о том, что неудача со вторым томом свела его с ума, и вспоминали, что Гоголь всегда был человеком странным. Он часто и сильно простужался, страдал желудком, разговаривал сам с собой, любил прихвастнуть, поедал в громадном количестве макароны и, видимо, сам о себе сочинил и распустил слух, что сюжет «Ревизора» подсказал ему Пушкин. Это был бледный, низкорослый человек с поразительно длинным носом, достающим ему почти до подбородка. Человек, собиравшийся сначала стать актером, поскольку имел превосходный талант, затем мечтавший сделать карьеру государственного служащего, но «дослужившийся» до замысла гениальной «Шинели» и с нею на плечах унесшийся вон из промозглого Петербурга в более теплую и благополучную Европу, где и создал «Шинель». Ему было явно комфортней в Европе, чем в России, и та тяжкая российская глубинка со всеми лицами и подробностями, описанная им, относится к высокому полету фантазии, а не к реально существовавшим и где-то им обнаруженным картинам. Однако колеса его брички и сегодня стучат по нашему темному бездорожью; и сегодня мы видим в этой бричке маленького и молчаливого человека в накидке. Поэтому спросим себя: только ли странностями беспримерного путешественника, только ли его прижизненной славой и катастрофической финальной неудачей объяснятся то, что в предсмертной записке крупными буквами Николай Васильевич написал:
«Как поступить, чтобы признательно, благодарно и вечно помнить в сердце моем полученный урок?»
Под этими словами как-то страшно и карикатурно нетвердой рукой он изобразил человека, которого захлопывает книга. У этого человека те же длинные волосы и нос тот же: длинный, острый и способный оказаться то в табакерке, то в Риме, то в Одессе, то в городе N, а то и вовсе на перекладных и по морю отправиться в Иерусалим. Для чего? А для того, чтобы и на Земле обетованной обратиться с просьбой о помощи. Высшие силы могли, наверное, но отчего-то не захотели помочь завершить то, что Гоголь давно уже задумал завершить…
«…не признает современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья; ибо не признает современный суд, что высокий восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движеньем и что целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха! Не признает сего современный суд и все обратит в упрек и поношенье непризнанному писателю; без разделенья, без ответа, без участья, как бессемейный путник, останется он один посреди дороги. Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество».
Спустя много лет Владимир Владимирович Набоков, использовав распространившееся в тогдашней Москве свидетельство мальчика-очевидца, описал последние часы Гоголя:
«Ночью во вторник… он долго молился один в своей комнате. В три часа призвал своего мальчика и спросил его, тепло ли в другой половине покоев. „Свежо“, – ответил тот. „Дай мне плащ, пойдем, мне нужно там распорядиться“. И он пошел, со свечой в руках, крестясь во всякой комнате, через которую проходил. Пришед, велел открыть трубу как можно тише, чтоб никого не разбудить, и потом подать из шкафа портфель. Когда портфель был принесен, он вынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесемкой, положил ее в печь и зажег свечой из своих рук. Мальчик (сообщает нам Погодин в своем рассказе о том, как Гоголь сжег вторую и третью части „Мертвых душ“), догадавшись, упал перед ним на колени и сказал: „Барин! что это вы? Перестаньте!“ – „Не твое дело, – сказал он. – Молись!“ Мальчик начал плакать и просить его. Между тем огонь погасал после того, как обгорели края у тетрадей. Он заметил это, вынул связку из печки, развязал тесемку и уложил листы так, чтобы легче было приняться огню, зажег опять и сел на стуле пред огнем, ожидая, пока все сгорит и истлеет. Тогда он, перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, поцеловал мальчика, лег на диван и заплакал».
В 8 часов утра 21 февраля 1852 года Николай Васильевич Гоголь перестал дышать.
Тургенев из Петербурга прислал свои слова в Москву:
«Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим».
И многие друзья, критики, писатели, поэты, общественные деятели тоже прислали множество писем и слов. Эти их речи, письма составили… могли бы составить некрупный том «Выбранных мест из самых искренних, самых сокровенных, самых печальных откликов на смерть писателя».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
