Вдоль по лунной дорожке у зыбкого дна.
Рыбий мир. Идентичные снулые лица.
Привыкаешь: звонят –
это точно не ты,
Вынимаешь glofish,
и из трубки струится
На паркет серебристая нитка воды.
Привыкаешь: беззвучие – это серьёзно,
Громкость в плеере ставишь
на минус один,
И сияют тебе молчаливые звёзды
В час, когда ты за кормом
плывёшь в магазин.
Привыкаешь: любовь – это полое слово –
Колокольчик на мёртвом твоём язычке.
Эта женщина станет женой рыболова –
Ты исполнишь брейк-данс у неё на крючке.
Рыбий мир несуразен и вычурно выгнут,
Но порою – когда замираешь без сил –
Пробежит по гортани и к нёбу подпрыгнет
«Я люблю» на серебряном рыбьем фарси.
Ангел
Тихо в мире, очень тихо,
На часах четвёртый час,
Я ищу какой-то выход
И открыл на кухне газ.
Тихо в мире, тихо в мире,
Замолчали поезда,
Ангел бродит по квартире
Чуть заметней, чем всегда.
Ничего не происходит,
Крепко спит панельный дом,
По квартире ангел бродит
И сметает пыль крылом.
Бродит ангел тихо-тихо,
Тихо-тихо чушь несёт –
Мол, не выход этот выход –
Этот выход только вход.
дом, который…
В доме, который построил за прудом
Дед Валентин Шернов,
Птица-синица таскала минуты
Мелкие, как пшено…
Тёк за окошком, уснувшим в герани,
Древний, как небо, шлях,
Рыжая кошка жила на веранде,
Пёс одноглазый – в сенях…
Думаю, были на свете и дети –
Сами теперь по себе…
Бабка зимою слушала ветер –
В белой печной трубе…
Люди болтали, старуха чудила –
В колкую снега сыпь
Ржавым железным ключом заводила
Сломанные часы…
В марте на крышу слетались галки,
Речка трещала льдом,
Дед выходил, опираясь на палку,
Шамкал обмякшим ртом…
Летом, когда во дворе одеяло
Билось о свет крылом,
В комнатах время обычно стояло –
Лишь иногда текло…
Если спокойно сейчас разобраться –
Тридцать годочков в плюс –
Нечего было в том доме бояться,
А до сих пор боюсь…
вот
Вниз уползла ртуть,
Смолк за окном шум,
Может быть, как-нибудь
Я это опишу.
Может, начну так:
Шёл в феврале снег…
Только потом, да,
А не сейчас, нет…
Вечер, и мы в нём,
В чашке остыл чай,
Будем опять вдвоём
На целый свет молчать.
Дело идёт к весне –
Таял на днях лёд,
Стал бы тебе всем,
Да не срослось вот.
***
Самолётик вспыхнул и растаял,
К солнцу прочертив несложный путь.
Говорят, душа не умирает –
Это мы проверим как-нибудь.
Лужица вишнёвого варенья,
Поздний свет и жёлтые цветы...
– Кем ты был в последний день Творенья?
– Тем же, вероятно, кем и ты –
Птицей, замолчавшей на закате,
Рыбой, опустившейся в закат...
Это очень мучает, приятель,
Это очень трогает, камрад.
Мир звучит и тянется, как фраза,
Самолётик в небе чертит круг,
Вечность – ни фига не сложный пазл –
Восемь произвольно взятых букв.
Длится жизнь, как реплика простая,
Иногда, как музыка, звуча,
И никак поэзией не станет,
И никак не может замолчать.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 4,5 Проголосовало: 2 чел. 12345
Комментарии:
Мне останутся вишни и книжки
Литература
Мне останутся вишни и книжки
ЛИТРЕЗЕРВ
Любовь ЛЕБЕДЕВА, 24 года, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
обложка
ну да, ну да, совсем не ближний свет,
но мы готовы – поголовно – ехать.
нам предложили сказочный офсет,
где трын-трава и лист белее снега.
упасть-отжаться. и трамвай придёт,
поскрипывая чреслами вставными,
мы так попали в этот переплёт,
что стали до бессмертья прописными.
что будет дальше? лесополоса,
поля, луга, бескрайние просторы?
как много нужно будет рассказать,
чтоб стать потом зачитанным до корок:
что мне надеть, что плакать невтерпёж,
что ни за что не пробивать билета.
а ты меня услышишь и поймёшь,
и, боже мой, благодарю за это.
угольный набросок
в детстве ставили в угол и говорили: думай,
где ты была неправа, не включила собачку.
я любовалась обоями, мамин смакуя юмор
и вынося резюме, что буду теперь иначе.
буду не врать, не брать, не наносить обиды,
то есть все те неправильные глаголы, что
затвердили в школе больше для вида,
чем для себя, и что же из этого вышло,
где же ундины, где принцы, где мрамор каррарский,
где неминуемость счастья как злого укола?
чтобы «не бойтесь–любите!» стучало указкой,
ставило в угол, как мама меня после школы.
вот я стою. эта девочка, та, на платформе,
та, что смеётся и машет кому-то протяжно,
сколько воды утекло, а она в той же форме,
с той же осанкой такой угловато-лебяжьей.
как бы хотелось схватить её крепко за руку –
твой уготованный угол – твоя перспектива.
думай сейчас, как любить, только это – наука,
я не сержусь уже, я тебе всё простила.
лотова жена
этот режущий свет и вишнёвая горечь потухнут –
ничего не случилось, просто будние дни наступили.
злые осы июля летали на спящую кухню,
и садились на стол, и варенье вишнёвое пили.
...я же знаю, как ты любишь пенки в фарфоровой кружке,
твои ссадины, йод на коленках, зелёнку на пальцах,
как боишься злых стражей июля, которые кружат
над пунцовыми вишнями разные раз-два-три вальсы.
мне так жалко, что ты уезжаешь на август на море
к семенящим испуганным крабам и вёсельным лодкам,
мне останутся вишни и книжки, немому немое,
как безмолвное горе – жене уходящего лота.
это наше последнее утро. убитые осы,
как горячие кляксы на старой клеёночной гжели,
электричка гудит, и в глазах моих злых и раскосых
не найти твоего ускользнувшего отражения.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 3 чел. 12345
Комментарии:
Его октябрины
Литература
Его октябрины
ОБЪЕКТИВ
Алексей ШОРОХОВ
Владимир Личутин. Сны бессловесных . Путешествие в Париж. Опыты психоанализа. – М.: Метагалактика, 2009. – 450 с.
СВОЙ СРЕДИ СВОИХ
Без малого сорок лет назад Юрий Казаков в одном из очерков в «Северном дневнике» упоминает «архангельского журналиста» Владимира Личутина. Спорит с ним, полемизирует. Мало ли было и есть архангельских (и не архангельских) журналистов? Но в большую литературу приходит именно Личутин. Вряд ли случайно…
