игорный дом закроют.
Граф Курский отмахнулся перчатками, которые вынул из цилиндра:
— Какое там! Полгорода сегодня вечером туда сбежится — поглазеть, где все случилось, и в надежде: вдруг еще кого кокнут. Ненавижу толпу. Придется вечером ехать в балет. С тех пор как уехали все французские танцовщицы и господин Дидло, балеты там ставят только патриотические и только русские таланты, вот где теперь просторно! Говорят, можно прилечь на четыре кресла сразу.
Наконец болтливый граф показал пробор в волосах, модный мнимый беспорядок которых стоил парикмахеру немалых трудов, а графу — немалых денег, пожелал Мурину доброго дня и уехал.
Тишина приятно окружила Мурина.
Он осмотрелся. Только в этой комнате и можно было увидеть личность нанимателя квартиры. На подоконниках стояли бутылки и виднелись ожоги. На стене над диваном висели сабли. Мурин подошел ближе, обе были французские, трофейные. Их все тащили после Бородина: на память. Их — и особенно французские кирасирские каски с черными хвостами. Сувенир! Мурин тоже схватил себе одну — с дыркой напротив лба. Но потом, под Тарутином, его так глупо ранило, начались разъезды по госпиталям. Когда он лежал в горячке, каска пропала: фукнул кто-то из своих ребят. Подумал, видать: Мурин-то все равно помрет, мертвецу сувениры не нужны. На столе у Прошина царил ералаш. Мурин стал искать глазами дверь в спальню, где ожидал найти гардероб, а в нем — все необходимое из белья и платья.
Там же была и чистая простыня — Прошин не ночевал в квартире. Мурин расстелил ее за углы, сложил все на середину и связал углы. Узел получился приличный. Он взвесил его в руке. Поволок по полу, через всю анфиладу. Похромал на лестничную площадку, наклонился, лестница свивалась наподобие морской раковины. Мурин сунул два пальца в рот и негромко свистнул в самую середину. Там тотчас показалось задранное бородатое лицо. Швейцар придержал рукой фуражку, чтобы не слетела.
— Прими, солдат, — крикнул Мурин. Перевалил узел через перила. Он мягко ухнул и через пару мгновений ударился об пол.
— Ложки? — поинтересовался швейцар.
«Наглая рожа!» — Мурин захохотал.
— Сами следом сиганете, ваш блародие? — раздалось невозмутимо.
— Обойдешься.
Когда Мурин добрался до вестибюля, швейцар распахнул дверь, и Мурин увидел, что у подъезда уже стоит извозчик, предусмотрительно остановленный швейцаром. Верх был опущен. Небо было голубым.
— Барахлишко под сиденье уложил, — отчитался швейцар, вдруг стал серьезным и уточнил: — Беда, что ль, с корнетом?
— Беда.
Швейцар вышел за ним на крыльцо. Закрыл за Муриным дверцу экипажа. Мурин увидел, как он фамильярно похлопал лошадь по заду под синей сеткой и поднял руку, сделав прощальный знак вознице — «отчаливай», а тот ответил кивком.
— Куда? — спросил кучер, когда экипаж отвалил от поребрика и влился в движение по Гороховой, в тот час уже оживленное: сказывалась близость сразу двух купеческих дворов — Гостиного и Апраксина.
— В крепость.
— Петропавловку, што ль? — удивился кучер.
Мурин вспомнил, как голоден. За всеми этими хлопотами он не успел подержать во рту и крошки.
— Нет, знаешь, остановись сперва у Вольфа и обожди меня там.
Тот кивнул. Наддал. Выехали на Садовую. Купеческие дамы прятались от внезапного осеннего солнца под парасолями. Следом за каждой слуга тащил свертки с покупками. За оградой Пажеского корпуса уже пожелтели листья, почти сливались с фасадом — тоже желтым. Мурин спросил кучера в спину, подпоясанную кушаком:
— Приятель он твой, швейцар-то?
— Однополчанин.
У Мурина потеплело на сердце: армейское братство.
— Он грит, долбануло вас в деле под Тарутином, — спросил кучер, не поворачиваясь.
— Быстро ж вы сведениями обменялись.
— Граната?
— Да.
Кучер кивнул, как бы говоря: так я и думал.
— Самое блядство — это осколки, — профессиональным тоном заметил он.
Мурина передернуло, он вспомнил, как упал, как брызнула земля, как он подумал: жив? — и тут оглушительная, ослепительная боль ему ответила: жив, голубчик, получай! И рейтузы стали быстро намокать от крови. Кровь была горячая и какая-то ужасно жидкая. А нога казалась странно холодной…
— Да, — только и ответил Мурин.
На съезде с Садовой, на Невском, они тут же попали в толчею: телеги, кареты, бочки водовозов. Но извозчик был опытный: где матерной бранью, где кнутом, где ловко лавируя, он споро протиснулся через затор. Остаток пути пробежали гладко. У кондитерской затормозил.
— Я на Мойке ждать буду. Тут долго стоять негде.
Кондитерская была популярная.
— Я недолго, — заверил Мурин.
И точно — вышел от Вольфа тотчас— с пакетом эклеров. Торопливо развернул его. Извлек жирную шоколадную гусеницу, впился в нее зубами. Погрузился в блаженное ощущение, которое из него внезапно вырвал, как лассо, свистящий негодующий шепот:
— Уберите. Это. Немедленно. Р-ротмистр.
Мурин не имел достаточно силы воли, чтобы разжать зубы, вскинул глаза. Перед ним был молодой гвардейский генерал. Сверкающий, как новая монета. В идеальном галстухе, с идеальными бакенбардами. Пахло кельнской водой. Розовое свежее лицо, по которому цирюльник прошелся утром горячим полотенцем, кривилось от отвращения. Генерал процедил, глядя Мурину в лоб:
— Жрать на улице… Вы п-позорите м-мундир.
И сочтя, что удостоил своим вниманием более чем достаточно, прошел в кондитерскую. Мурин опустил надкусанный эклер в пакет.
Кучер спрыгнул, обошел экипаж:
— Садитесь, ваш блародие. Я просто подыму верх. И кушайте в свое удовольствие… На хер пошел, — бросил он туда, где исчез отутюженный генерал. — Крыса тыловая, — он с шуршанием раскрыл, утвердил капюшон экипажа.
Настроение у Мурина сделалось препоганым: «Точно в дерьмо наступил».
Глава 3
У Мурина была своя тайная слабость. Он обожал сладкое. Так постыдно, так немужественно! Он любил шоколад и эклеры (у Вольфа — лучшие!), любил пирожные со взбитыми сливками и с глазурью, любил миндаль, жаренный в сахаре, и сушеные вишни в шоколаде, любил профитроли и конфеты. В том, что касалось сладкого, он был хоть и гурман, но истинный демократ: он любил все, и простонародные блины с медом или вареньем. Самым большим лишением на войне было для него то, что из сладкого был только изюм, да и то один раз: им угостил Мурина мальчик-гусар, явно недавно отнятый от мамочки, вынутый из любящего дома, изюм был хороший, а на следующий день мальчика убили, вот ведь… Доев эклеры, Мурин свернул бумажный пакет комком, бросил на пол экипажа и почувствовал, как голова стала легкой и ясной, мысли заструились. Он ощутил решимость действовать. И быстро составил в уме нечто вроде плана того, что следует предпринять.
Завезя узел с платьем арестанту, он нашел, что физически Прошину полегчало, но стало хуже в ином смысле. Когда похмельный туман немного
