Укладываясь спать, почтенный старичок вспомнил, что ему следовало рассердиться, но было уже поздно, и он отложил это дело до завтра.
На другой день поздно вечером, когда уже было совсем темно, Ефим отправился верхом в Новый завод с письмом к о. Якову.
— Что случилось? — спрашивал о. Яков, распечатывая письмо.
— А тут все написано… — угрюмо ответил Ефим. — Я и лошадку к тебе привел, о. Яков. Посмотри сам.
Когда о. Яков прочел послание о. Андрея, написанное довольно красноречиво и убедительно, то только развел руками. Потом он сказал:
— Да, действительно… А где у нас Коля и Ваня?
Преступники были разысканы где-то в саду и приведены под конвоем Авдотьи.
— Ну, друзья мои, — заговорил о. Яков, держа письмо в руках. — Да… Вот что пишет мне достопочтенный и уважаемый о. Андрей… да. «Досточтимый и достоуважаемый о. Иаков, пишу тебе сие с душевной скорбью и волнением, именно, вернувшись от тебя вчера, я обратил внимание на полное отсутствие хвоста у известной тебе моей сивой лошади. Как это могло произойти, решительно не могу себе представить… Должен тебе сказать, что вышеупомянутая лошадь сивая, редкой породы и служила мне больше двадцати лет и может прослужить еще столько же, хотя полная утрата ею хвоста сделала ее неудобной для продолжения службы. Кроме того, т. е. кроме материального ущерба, нанесен и ущерб нравственный. Разыщи виновников и, как говорили в бурсе, воздай suum cuique. А впрочем, остаюсь твой доброжелатель». Да, вот что пишет о. Андрей… А теперь посмотрим на опозоренное преступной рукой животное.
Осмотр происходил во дворе. Авдотья освещала всю картину своим фонарем. Сивко стоял спокойно, точно дело шло о какой-то другой лошади. Кучер Сергей в качестве специалиста осмотрел хвост Сивка и только покачал головой.
— Ну, друзья мои, — обратился о. Яков к внучатам, — как вы находите сие обстоятельство?
— Дедушка, это все Ваня… — ответил Коля. — Это он принес бабушкины ножницы…
— Дедушка, это Коля обрезал хвост, — ответил Ваня.
— Значит, оба лучше? Очень хорошо…
Ефим вернулся домой только к утру. О. Андрей вставал рано и встретил его во дворе.
— Ну, что?
— А вот…
Ефим вынул из-за пазухи отрезанный хвост и подал о. Андрею.
— И только?
— Наказывал о. Яков кланяться…
— Письма нет?
Ефим еще порылся за пазухой и вытащил смятое письмо.
— Чуть не забыл… А еще как о. Яков наказывал, чтобы я не потерял это самое письмо.
О. Яков писал подробно о произведенном осмотре лошади и предлагал держать ее у себя, пока вырастет новый хвост, на что, по словам Сергея кучера, потребуется почти целый год. «Что касается виновников сего преступления», писал о. Яков, «то они получили воздаяние suum cuique»…
— Здорово попало поповичам!.. — угрюмо объяснил Ефим. — А вперед не балуй!..
В УЧЕНЬИ
Рассказ
I
Наступал уже дождливый осенний вечер, когда Сережка с матерью подходил в первый раз к фабрике. От вокзала за Невскую заставу они шли пешком. Мать едва тащилась, потому что страдала одышкой. Кроме того, ее давила дорожная котомка, сделанная из простого мешка. На улице уже зажигались фонари, мимо несколько раз пронеслась «паровая конка», пуская клубы дыма; фабрики смотрели на улицу сотнями ярко-освещенных окон… Это было фабричное предместье Петербурга, вытянувшееся вверх по Неве на десять верст.
![]()
Мать останавливалась перед каждой фабрикой и спрашивала — не та ли это фабрика, на которой работает дядя Василий? Ответы получались разные, а один пьяненький мастеровой объяснил:
— Дядя Василий? Как же, оченно хорошо знаю… Недавно вместе три недели в остроге сидели. Теплый мужик, зимой даже без шубы щеголяет…
Сережке делалось страшно, и он жался к матери. Его пугали эти большие дома, гремевшая конка, торопливо бежавшие куда-то люди, валивший густыми клубами дым из высоких фабричных труб и вообще все, что попадалось на глаза. Ему невольно вспоминалась своя деревня, где сейчас так тихо-тихо, и только кой-где мелькают красные огоньки. Сердце Сережки сжималось как-то само собой, и ему почему-то казалось, что попадавшиеся на встречу люди непременно злые.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Мамка, скоро? — шепотом спрашивал он.
— Скоро, скоро… Погоди.
Наконец, они дошли и до той фабрики, на которой работал дядя Василий. Стоявший у ворот сторож сказал, что надо будет подождать, когда отдадут свисток на шабаш. Он как то особенно любовно посмотрел на Сережку и заговорил:
— В учёбу привела мальчонку?
— Уж не знаю, как дело выйдет… — уныло ответила мать. — Отец-то у нас помер после Успенья, так вот… я…
У нее точно перехватило горло. От усталости и ожидания она расплакалась.
— Значит, деревенские — решил сторож. О чем ревешь-то, глупая? И здесь люди живут…
— Девчоночка у меня махонькая осталась в деревне-то… Значит, у свекровушки сейчас. Ох, горе наше горькое… Только стали поправляться, избу новую поставили, а тут немочь и присунься. Всего две недельки и полежал Тихон-то Петрович… Долги остались… Новая изба за полцены ушла, да еще лошадь продали. Как есть, не при чем и остались…
Сережка слышал эти причитанья матери слишком часто и потому был занят совсем другим: мимо них катились тяжелые телеги ломовиков, с дребезгом ехали извозчики, и люди шли без конца.
— Откуда только берется такая прорва народа — думал Сережка.
Он от удивления раскрыл даже рот, но сейчас же получил от бежавшего мимо мальчишки здоровый подзатыльник.
— Ворона залетит, деревня! — крикнул мальчишка, удирая по тротуару.
Наконец, загудел фабричный свисток, и из ворот фабричного двора длинным хвостом потянулись рабочие, мужчины и женщины. Сторож осматривал каждого и сделал исключение только для дяди Василия.
— Тут к тебе пришли, Василий — объяснил он.
Мать Сережки в первую минуту не узнала брата, так он изменился за десять лет, как ушел из своей деревни. Он и похудел, и оброс окладистой бородкой, и точно сделался ниже ростом. Поздоровавшись с сестрой, он как-то растерянно заговорил:
— Знаю… все знаю… Ну, что же делать!.. Все под Богом ходим. Как-нибудь надо жить… Помаленьку устроимся…
Он покосился на Сережку и почесал в затылке. Мать заметила это движение и удержалась, чтобы не разреветься.
— Ну, пойдемте… как-то нерешительно предложил дядя Василий. — Я тут близко живу… Да, угораздило тебя, Марфа… Ну, да переговорим после…
Они перешли дорогу, повернули влево и пошли на двор двухэтажного деревянного дома. Дядя Василий делался с каждым шагом все мрачнее… В глубине двора стоял покосившийся двухэтажный флигель, куда они и вошли.
— Держи левее — повторил несколько раз в темноте дядя Василий. — А тут прямо…
Марфа с трудом поднялась по лестнице во второй этаж. Дядя Василий ждал в дверях.
— Кого это принесло? — послышался раздраженный женский голос из-за ситцевой занавески, разделявшей большую грязную комнату на две половины.
— А из деревни… — неохотно ответил дядя Василий, с ожесточением бросая свою фуражку куда-то в угол. — Значит, сестра… да…
«Чистая половина» освещалась дешевенькой лампочкой. На столе в переднем углу стояла приготовленной какая-то еда, а около нее сидела на стуле девочка лет пяти, сгорбленная и худенькая, как щепка.
— Ну, садитесь, так гости будете — приглашал дядя Василий.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Из-за занавески выглянуло испитое женское лицо. Это была жена дяди Василия.
— Вот так обрадовали, нечего сказать — проговорила она и засмеялась. — В самый раз, дорогие гости.
Марфа стояла у дверей, не решаясь снять своей котомки. Она в первый раз видела невестку, о которой дядя Василий писал всего раз, что «принял закон с девицей Катериной Ивановной».
— Чего стоишь-то? — тоже с раздражением проговорил дядя Василий. — Раздевайся… Катя, а ты, того, самоварчик сообрази.
