«Конечно, он сегодня от меня не отстанет,— изводился Егор Михайлович.— Попрощаюсь и уеду домой. Что, в самом деле, такое?»
В столовой на столе перед паном Яцковским высилась батарея бутылок. Соблазнительно расставлены были закуски, дымилось блюдо с жареной уткой.
Вытягивая вперед жирные губы, причмокивая, громко нюхал воздух пан Яцковский, а панна Януария {5}, стоя подле него, разрезала жаркое. По обе ее стороны,— жалобно повизгивая, хлопая по полу хвостами, ерзались Чамбур и Левчак.
Снимая картуз, еще с порога радостно закричал пан Гузик:
— Приятного аппетита, пан Адам! Что может быть слаще запаха утки!
Егор Михайлович, проходя мимо него, сказал угрюмо:
— Мне, пожалуй, домой пора.
Но тотчас же схватив его за рукав, потянула панна Януария к столу и, заставив сесть, повелительно молвила:
— Я не люблю, чтобы у меня не слушались. Садитесь и ешьте. Вот, вам жирный кусок нарочно отрезала…
— Архиерейский! — смеясь, крикнул пан Гузик, разливая водку.
— Ваше здоровье!
Выпивая пятую рюмку, думал Егор Михайлович, что пора кончить и что вообще все ералаш какой-то, что лучше бы ему сидеть дома и не рыпаться, что похож он больше на кулика, чем на жениха, и что никто никогда не поймет его сердца. И мысленно любуясь собою, своею любовью, умилялся он все больше, представляя себе,— вот полюбила его прекрасная, чистая девушка и поняла, какой он необыкновенный. А тут этот старый охотник, этот пьяница и шарлатан, ничего не понимает, и панна Януария, злая обольстительница, с радостью готовая сгубить его.
Но, весело подмигивая, наливал пан Гузик Егору Михайловичу шестую рюмку, и он покорно выпивал ее, чувствуя себя не в силах сдвинуться с места.
— О, так! Что за охота была здесь в прежние годы,— бубнил пан Яцковский,— вы никогда этого не видали… Я сам имел пять борзых и десять гончих. Лис травил за одно удовольствие, а зайцев никто не считал. Фа! Кабы не мой ревматизм, чтоб его волки съели! Сиди тут и смотри в окошко. Януария, угощай гостей. Даром тебя, что ли, в институте учили. Ну, будешь женой, муж бить станет.
— Бить, бить! — смеясь, кричал пан Гузик.— Ну и комик вы, пан Адам!
— Меня никто тронуть не посмеет, я сама себе госпожа,— надменно поднимая голову, блистая темными глазами, отвечала девушка.— Вы, папаша, совсем не знаете современности. Теперь женщина госпожа, а мужчина ее покорный слуга. Что скажете на это, Егор Михайлович?
Неуверенно опрокидывая восьмую рюмку, смущенно косясь себе на кончик носа, бормотал доктор:
— Вы, пожалуйста, надо мною не смейтесь. Вам известны мои чувства, к тому же я человек не воинственный.
Снова впадая в мрачность, силился доктор припомнить самое жалобное слово, такое, от которого всем хотелось бы плакать. Почему то воображал он перед собою луг ярко-зеленый, а на лугу цветы, ромашки. «Такая должна быть женщина,— думал он умиленно,— такая белая и мечтательная. Неужели никто этого не понимает?»
Остатки утки убрали, пан Яцковский тасовал колоду карт.
— В шестьдесят шесть, прошу пане.
Ожесточенно лязгали зубами, разгрызая утиные кости, собаки, а пан Гузик, подобрав под себя ноги, сидел на диване и перебирал струны гитары. Панна Януария, стоя за спиной его, облокотясь смуглыми своими руками о спинку дивана, лукаво посмеивалась.
Раскрыв двумя руками карты веером, косился одним глазом Егор Михайлович на молодежь, не понимая, что говорил ему пан Яцковский.
«Я должен непременно сказать ей. Должна же она понимать,— думал доктор,— когда любишь так возвышенно, готов пойти на всякие жертвы, но с сердцем играть нельзя. Что же может быть интересного в этом шалопае?»
Панна Януария говорила поддразнивающе:
— Кто меня любит, пойдет со мною на речку рыбу удить! Может быть, я буду купаться и тогда придется вам пойти обратно домой. Но мужчина должен быть рыцарем.
Дренькая на гитаре, посмеиваясь, отвечал пан Гузик:
— Я предпочел бы зажмурить глаза, когда панна будет купаться.
Януария махнула его рукою по губам.
— Вы очень нахальны!
И кинулась вон из комнаты. Пан Гузик, хлопнув гитару о диван, отчего загудела она печально всеми струнами, побежал вслед за девушкой. Из-за двери послышался ее смех и взвизгивание.
Чувствуя внезапное головокружение, волнуясь все больше, рассыпал Егор Михайлович карты и, бормоча себе что-то под нос, пошел к двери.
— Верьте мне, я готов на все,— проникновенно воскликнул он, вспотев, едва только открыл двери и увидел светлое платье панны Януарии.
Но тотчас же почувствовал, как ноги его слабеют, а сердце перестает биться: захватив двумя руками полную грудь девушки, близко придвинулся к ней пан Гузик и, горячо дыша ей в лицо, говорил прерывистым шепотом:
— Ну разве паненке мало тысячу?
Панна Януария смеялась громко.
IV
Как угли, горели в небе звезды. В полях вперебой кричали коростели. Ласково пахло теплым хлебом и пылью. Призрачно белела извивная дорога, и тупо смотрел на нее Егор Михайлович, сидя без огня на крылечке своего дома. Иногда, точно спросонья, урчал потухающий самовар все слабее и тоньше, пустой нетронутый стакан вспыхивал желтым светом, отражая в себе огонь папиросы. Сладко вытянувшись у ног хозяина, дремал Левчак.
— Антверпен, Антверпен,— все безнадежнее бормотал доктор, не понимая, почему это слово пришло ему в голову и не оставляет его.
— Черт его знает, почему Антверпен!..
И, внезапно, вскочив, зашагал по скрипучим доскам, держа себя за кончик уха.
— И пусть больно, и пусть, так мне и надо… а все-таки я ничего не понимаю. Дальше терпеть невозможно. Женщины непонятные, странные существа. Но как же не объяснить себе их поступки? Все кончено, да… а что же, собственно, начиналось, черт меня возьми совсем?!
Все больше раздражаясь, путаясь в мыслях, сбежал с крыльца Егор Михайлович с такой поспешностью, что испуганный Левчак сразу прыгнул на все четыре лапы.
— Тем лучше, по крайней мере, все скорее кончилось… и знал я, что нечего мне ездить к Янковским. Жених! Кузькиной матери жених! — идучи по дороге, бормотал доктор.
Потом, остановясь, разводил руками и озирался по сторонам, чувствуя, как пухнет сердце, вот-вот готовое выпрыгнуть.
— И-и-и-и,— шипел он, стискивая зубы.
Топчась на одном месте, криво усмехался и снова шел дальше.
Внезапно залаяв, кинулся Левчак в темноту. Тотчас же услышал Егор Михайлович быстрый перебой копыт, скрип колес. Сопя и мотая головами, из темноты налетела на доктора пара коней, запряженных в бричку, едва не задавив его. Разнесся чей-то знакомый крик и хохот. На всем скаку осадив лошадей, в темноте кричал пан Гузик:
