«Озеро» и как реальный объект, и как художественный образ у Торо прямо не отождествлялось с понятиями, принадлежащими сфере символического смысла. Поэтому, с точки зрения Торо, было бы неверным сказать: «Озеро — это дух, или образ озера есть понятие (образ) духа». Но глубокая смысловая связь между предметно-образной и абстрактно-понятийной сферами, бесспорно, им признается.
Итак, в структуре символа четко выделяются две сферы: сфера предметного художественного образа и сфера глубинного философского смысла, или, иначе, образной предметности и отвлеченной осмысленности. Между ними существует поле динамического идейного напряжения. Уничтожение хотя бы одного из полюсов ведет к распадению символа как целостной конструкции: либо смысл теряет бытийную реальность, либо предметный художественный опыт распадается на составляющие. Это придает напряжение и подвижность всей идейно-образной конструкции символа, вызывая столкновение и взаимопроникновение его эмоциональных и рассудочных параметров.
Поскольку символ заключает в себе потенциальную смысловую энергию, то встает вопрос о направлении возможного движения и развития символа. И здесь проявляется еще одно свойство символа— его способность разворачиваться в бесконечный смысловой ряд, его функциональность. Рассматривая эту проблему, А. Ф. Лосев пишет: «К сущности символа относится то, что никогда не является прямой данностью вещи, или действительности, но ее заданностью, не самой вещью, или действительностью как порождением, но ее порождающим принципом, не ее предложением, но ее предположением, ее полаганием» (31, 378–379).
«Разворачивая в ряд» частных и единичных явлений художественный образ «озера», мы вносим в символ движение и активизируем сферу абстрактного смысла. Этот процесс приобретает характер «разгадывания», «открытия» смысла символа (в данном случае «духа», «космического начала») во всех его диалектических взаимосвязях. «Озеро» как символ заключает в себе в скрытом виде все возможные функциональные свойства духа.
Функциональная разложимость имеет и другой аспект, а именно параллелизм предметно-образной и философско-смысловой сфер. Если тщательно проанализировать функцию образа «озеро» в системе художественных образов произведения, то можно вывести его смысловые значения. Иначе говоря, можно описать образ с различных сторон. «Озеро» предстает и как пример эстетического совершенства, и как символ неисчерпаемости глубины, и как олицетворение постоянной изменчивости (при сохранении стабильности формы), и как вечность, и как источник нравственного очищения, чистоты и т. д. При этом в силу параллелизма на другом уровне подобные свойства раскрываются в виде смысловых свойств «духа», который символизируется «озером».
Разложение в ряд образа «озеро» раскрывает перед нами «секрет» сферы трансцендирующего смысла. Впрочем, этот параллелизм внутренних уровней символа нельзя понимать упрощенно, в виде модели некоего жесткого подобия или застывшей аналогии. Ведь сфера трансцендирующего смысла не только сопряжена с предметной сферой, но и автономна по отношению к ней. В известной мере художественный образ становится лишь первоначальной ступенью, предваряющей вхождение в философско-смысловую сферу. Но достижение уровня трансцендирующего смысла не перечеркивает всех связей с художественной образностью, которая продолжает в большей или меньшей степени присутствовать и на этом уровне. К каким бы высоким и абстрактным обобщениям ни подводил нас символ «озеро», эти обобщения несут в себе элементы предметной образности, хотя и в снятом виде. С другой стороны, уровень предметной образности, несмотря на то, что в нем еще нет явного проявления трансцендирующего смысла, уже скрыто указывает на присутствие этого смысла. «Намек» на нечто «иное» явственно заявляет о себе даже в самых нефилософских описаниях Уолдена, дымка некой иносказательности (но отнюдь не тяжеловесной многозначительности) ощущается даже в самых реалистических деталях и характеристиках.
Разделение символа на составляющие должно производиться очень деликатно, с оговорками и с полным сознанием условности подобной операции. Нерасчлененность двух сфер (уровней) символа, их взаимопронизанность приводит к тому, что «во всяком символе всегда скрывается как бы некоторого рода загадочность или таинственность, которую нужно еще разгадать» (там же, 379). Однако эта загадочность не более чем иллюзия, объясняющаяся необычайной смысловой насыщенностью символа. Так или иначе, символ требует не только рациональной расшифровки (она с неизбежностью будет неполной), но и медленного эмоционального «вхождения в себя», «вживания», ибо схематическим разделением смысловых значений нельзя достаточно полно описать символ. Определенного «вхождения в себя» требует и чтение текстов Торо; яркие художественные достоинства его прозы делают этот процесс «вживания» в текст относительно доступным.
Обращение Торо к символизму можно объяснить несколькими причинами. Одна из них заключалась в популярности символического метода среди западноевропейских и американских романтиков. Применение Торо — представителем «неакадемической» традиции в философии — символизма было далеко не случайным. Символ как основной содержательный элемент философского мировоззрения прекрасно отвечал требованиям мыслителя. Наполненный трансцендирующим смыслом символ «погружает» частное явление в стихию «первоначала» и делает возможной целостную интерпретацию мира через это явление. Символ фактически смыкается при этом с философским понятием, хотя в отличие от последнего, даже в сфере абстрактного смысла, символ продолжает удерживать некоторую эмоциональную окраску.
Соотношение рациональных (понятийных) и иррациональных (эмоциональных) уровней еще один источник развития идейно-образной структуры. «…Символ живет антитезой логического и алогического, вечно устойчивого, понятного, и — вечно неустойчивого, непонятного, и никогда нельзя в нем от полной непонятности перейти к полной понятности. В вечно нарождающихся и вечно тающих его смысловых энергиях — вся сила и значимость символа, и его понятность уходит неудержимой энергией в бесконечную глубину непонятности, апофатизма, как равно и неотразимо возвращается оттуда на свет умного и чистого созерцания» (33, 121).
Смысловая «игра» символа, его неопределенность и вместе с тем всеохватность стали излюбленным предметом анализа в философии и литературе романтизма.
2. Романтическая картина мира
Важнейшую цель своего художественно-философского творчества романтики видели в максимально точном выражении становления и развития жизни во всей ее динамике. Органическому строению мира романтики искали эквиваленты в «органических» художественных и философских формах. Творчество художника-философа отождествлялось с «творчеством» природы. Символ с присущей ему подвижностью, глубиной и неисчерпаемостью смысла стал одним из важнейших элементов «органического принципа». Новалис — наиболее известный представитель йенского романтизма — писал: «Символ не воздействует непосредственно, он побуждает к активности» (30, 125).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
