Не обращая внимания на возражения, она силой усаживала его за жуткий "черный стол”, давала огромную деревянную ложку и заставляла "жрать".
- Небось, опять постился? - говорила она. - Поди, месяц в рот ничерта не брал?
- Ну, месяц - не месяц... - отвечал мой друг, вяло перебирая ложкой грибы в смердящем молоке: - Но постился.
- А вот теперь-ка жри все это, дружок! - смеялась жена. - Чтоб все твои дурные мысли разом из негодной башки повылазили!
- Может, не надо? - пытался отказаться Ексакустодиан.
- Ах ты дрянь! - закипала Фекла. - "Не надо" ему, полюбуйтесь! Это он в гости пришел! Будет еще мне тут: надо - не надо! Жри, чё дали, да помалкивай! А то ведь ты меня знаешь, святоша: сам не скушаешь - я сама те всё зафасую, Руки сзади свяжу, что б не отбивался, ноги - спереди, а пасть отверткой отколупаю. Я чё, зря готовила?! Я что ли, буду эту заразу кушать? Ну?! Жрешь или не жрешь?!
- Извини, что-то не хочется, - вздыхал Ексакустодиан.
- Я тебя, сатана, предупреждала, - говорила Фекла, направляясь к гостю с веревкой и отверткой в руках.
И так она ловко, знаете, все проделывала! Я моргнуть не успевал, как Ексакустодиан уже был «готов». Иногда он уходил от Феклы, имея в животе, во рту, в ушах и даже, извините, в ноздрях, по 5-6 килограммов соленых грибов, 7-8 литров кислого молока, или по 12-13 литров окрошки, или "ассорти", где ветчина шла вперемешку с пачкой соли, водка - с кефиром, помидоры - с гнилым виноградом, а взбитые сливки посыпались месячной порцией табака.
Да, Фекла была виртуозным поваром. Кроме того, до конца дней оставалась твердой в своих убеждениях, словно кремень. Ее отношение к идеям моего учителя было непоколебимо: говно и все. Если Ксюшу, мою последнюю жену, Ексакустодиану как-никак удалось склонить к мысли о гробе, то с Феклой он проявлял удивительную беспомощность.
А однажды случилась трагедия. Фекла спустилась в погреб за свеклой, померла там и сгнила.
Я похоронил ее, проветрил помещение и отпраздновал поминки. Помянуть Феклу собралось двести семьдесят шесть человек. Но среди них была одна, чей мизинец я не отдал бы за все, чем тогда располагал. Ее звали Ксюшей. И это отдельная история.
МОГИЛЬНЫЙ ЛАНДЫШ. Иосиф Пенкин.
Компетентные органы Дании выразили энергичный протест против безответственного заявления В. Шекспира, который,цитируем, написал: "Что-то загнило в королевства Датском."
Датское правительство категорически отрицает, что якобы в королевстве Датском что-то загнило, и квалифицирует деятельность В. Шекспира как клеветническую.
"А если что и загнило, - читаем мы в комментарии датской прессы, - так это сам господин Шекспир".
Мрожек. Новость.
На похоронах тридцать первой жены судьба свела меня с Ксюшей, ангелом четырнадцати лет отроду с кожей ребенка, большими ресницами и кроткими, постоянно удивленными глазами. Она была совершенно не приспособлена к жизни и нуждалась в мудром наставнике. Я сразу влюбился, Ксюша ответила взаимностью, и мы обвенчались.
Едва увидев Ксюшу, Ексакустодиан назвал ее могильным ландышем, так она была хороша. Он любил ландыши и вывел целую философию того, какие цветы сажать на тех или иных могилах: от папоротника и верблюжьей колючки до тюльпанов и ландышей. Он признался мне, что на могиле Ксюши надо будет обязательно посадить ландыши. Полгода спустя я так и поступил.
Первый же разговор с Ксюшей произвел на моего друга глубокое впечатление. Ему понравилась необычайная нежность, которую девушка буквально источала с каждым словом, каждым движением, что приводило ее к полному единению с природой. С другой стороны Ексакустодиан не мог пройти мимо ее абсолютной индифферентности к смерти - безнадежного отсутствия мысли о гробе.
Безнадежного для всех, кроме Ексакустодиана! Мой друг стал вести себя с Ксюшей столь артистично и многогранно, что я, признаться, обалдел. Ничего такого я за ним раньше не подозревал. Он забрасывал Ксюшу цветами, комплиментами, беспрестанно веселился, хохотал, а ее заставлял смеяться до самых слез. А как он с ней танцевал! О, ля-ля! Их танцы увлекали за собой глубочайших стариков, не говоря уже о юных, прекрасные представительницы которых мечтали потанцевать с Ексакустодианом день и ночь. Но это не все. Оказалось, Ексакустодиан поэт Орфеем, аккомпанируя себе на гитаре, рояле, или вообще ни на чем не аккомпанируя! Бог мой! Что это был за голос! Этот голосище, услышанный мной всего-то пару раз, был способен повести за собой всех незамужних девиц, будить закоренелых баб, подбрасывать над землей посуду, столы, людей, тяжелые фонари, дома! Он запросто извлекал из гробов усопших и поднимал на Олимп вакхического восторга!
Ксюша была от него без ума. Она начала боготворить Ексакустодиана, думая о нем постоянно, неистово, без остатка... В то же время, я стал замечать, что Ксюша уже не доставляет мне полного удовлетворения, венчающееся необыкновенным просветлением. Это меня насторожило.
И вот, наступил час развязки. Той роковой ночью они сами пришли ко мне и потребовали, чтобы я оставил законную жену! Подобная подлость со стороны самых близких людей глубоко меня возмутила. Очевидно, ими подразумевалось, что старый Иосиф тот час же сорвется с места и бросится искать новую жену!
Я был потрясен. Дело коснулось принципа.
В принципе, я предложил трахаться втроем. Ну, хотя бы на первых порах, пока всё не утрамбуется. Им это не понравилось. Тогда я разозлился и наотрез отказался впускать в свою постель кого бы то ни было, кроме Ксюши, пригрозив охотничьим ружьем. Я поставил точку.
С этого момента Ксюшу словно подменили другой девушкой. Она стала вновь избегать Ексакустодиана. Еe нежность теперь принадлежала лишь мне, свободное время и мысли - тоже. Она возненавидела Ексакустодиана, постоянно пряталась, когда он приходил в гости, и хотя ночами я еще не чувствовал удовлетворения, венчающегося необыкновенным просветлением, было ясно, что восстановление сексуального взаимопонимания на святом ложе супружества - вопрос времени.
Однажды Ксюша спросила:
- Какой у меня будет гроб, Иосиф?
- Большой и красивый, Ксюша, - ответил я.
- Почему я до сих пор его не видела?
- Потому что не было повода, - сказал я. – Ты же не спрашивала. Как только захочешь его посмотреть...
- Я хочу.
- Уже?
- Да, - твердо кивнула она.
- Нет проблем.
Я привел ее к гробу. Это был строгий цинковый ящик, построенный согласно индивидуальным расчетам, длинною девять метров и с возможностью достройки.
- Ну, как тебе? - улыбнулся я.
Ксюша ничего не ответила и быстро вышла из мастерской. С тех пор задумчивая печаль не сходила с ее кроткого, удивленного лица.
- Почему ты не желаешь встречаться с Ексакустодианом? - иногда интересовался я. - Ведь он часто заходит к нам, справляется о тебе.
- Я ненавижу его, - признавалась Ксюша, потупившись.
- Вот те на! - вздыхал я. - Ох, девчонки-девчонки! Лишь бы голову потерять - не от любви, так от ненависти.
- Я ненавижу, - повторяла она.
В последний месяц Ксюшиной жизни их отношения вновь пошли на поправку. Ексакустодиан много рассказывал ей о гробах, проводил индивидуальные занятия и консультации. После того, как мы расставили все точки над i с помощью двустволки, мой друг тоже здорово изменился: совершенно отказался от пищи, постоянно крутился возле своего гроба, размышлял о вечности. Он совсем забросил лекции и вольных плотников. Да и бог с ними, все равно Ексакустодиана никто не понимал.
Я говорил ему:
- Ты талантлив. Тебе нельзя долго связываться с женщинами. Они погубят тебя, зароют крылья в землю. Пусть в семьях чахнут пауки. Ты же никогда не взлетишь.
- А я разве с кем-то связываюсь? - удивлялся он.
Он действительно ни черта не помнил. Да я особо и не напоминал.
А Ксюша становилась все более рассеянной. Однажды она спутала кефир с цианистым калием, выпила целый стакан и умерла.
Я посадил на ее могилке ландыши, напомнил Ексакустодиану.
- Ландыши? - спросил он. - Какие ландыши?
КОНЕЦ. Иосиф Пенкин.
... Ибо обретаем мы только тогда, когда отдаем;
и когда прощаем, нам прощается;
и только умирая, мы рождаемся для вечной жизни.
Франциск Ассизский.
Ексакустодиан Измайлов пал возле рукотворного детища. Я нашел учителя бездыханным. Великолепный восьмидесятиметровый гроб сверкал на солнце, излучая бесчисленные солнечные зайчики. Средневековье, барокко, классицизм, современность, - все гармонично воплотилось в этом великом памятнике. Очарованные прохожие в восторге спрашивали: «Что это? Разве такое делается руками?»
Выражение помолодевшего лица Ексакустодиана было ошеломляющим, оно соединяло в себе триумфальное ликование и небесное упокоение, подростковый сарказм и всепрощение, младенческое удивление и всепонимание, самоотречение и яркую индивидуальность. Впрочем, объяснять это на пальцах - все равно, что пересказывать бытовым языком содержание Чаконы Иоганна Себастьяна Баха. Скажу лишь, что с подобным единством противоположностей я столкнулся впервые за 125 лет.
