экспертной комиссией. Особенно тепло был встречен проект памятника Парижской коммуне. Но сроки конкурса уже упущены.
В поисках серьезной и значительной темы для станковой скульптуры Шадр обращается к предложению Гознака. Предстоит обмен денег, и Гознак поручает художникам создание новой эмблематики для советских ассигнаций: на них сбудут помещены изображения рабочих, крестьян, красноармейцев.
Обычно для Гознака работали графики, и поэтому предложение Шадра создать серию круглых скульптур, которые послужат образцами для гравюр, сперва показалось странным. Но скульптор сумел убедить в своей правоте: фигуры, доказывал он, можно будет сфотографировать с разных сторон, при разном освещении, в разных ракурсах. Наиболее удачный поворот и появится потом па предназначенных для дензнаков гравюрах.
Шадр получает заказ и с увлечением отдается работе. Добивается разрешения посещать заводы, ездить в воинские части. Он изучает их «от поваров до комсостава», от подмастерьев до директоров. Присматривается, делает рабочие наброски, то здесь, то там отмечая своеобразный жест руки, поворот головы, складки щек.
Перед ним проходят десятки, сотни рабочих и красноармейцев. Шадр ищет лица, которые как бы собрали в себе черты характера, свойственные эпохе.
Долгое, внимательное наблюдение, «отсеивание» всего липшего, частного отнимает месяцы. Работа с натурщиком — лишь последний, заключительный этап. Она вносит в лепку точность, конкретность.
Глубокие складки изъели лицо рабочего-молотобойца, корабельными канатами протянулись под кожей мускулы. У него запавшие глаза, выступающие кости. Это портрет. Ему нужно придать жизнь, порыв, движение.
Шадр делает глубокие вмятины под глазами и скулами. Акцентирует морщины на лбу, резко поднимает подбородок, придает нижней челюсти тяжесть и одновременно остроту. На лице рабочего появляются тени, перемежающиеся с бликами света. Оно ожило, зажило.
Проработка торса. Одно плечо направлено влево, другое вправо, голова смотрит прямо. Создается впечатление, что рабочий остановлен в момент быстрого, еще неоконченного поворота. Резкое движение и упорный, неподвижный взгляд. Несокрушимая воля. Энергия. Сила.
Последние штрихи. Руки и молот. Тяжелые кисти, опирающиеся на тяжелый молот.
Шадр «обрывает» плечи, кисти рук у него не связаны с торсом, они идут к молоту снизу, прямо из подставки. Ему не нужны ни предплечья, ни локти — они будут только отвлекать внимание. Главное — лицо, руки, молот. Лицо — характер, руки — сила, молот — эмблема. «Я хочу создать символ международного пролетариата», — говорит скульптор. Зато «Красноармеец» — типично русский парень, деревенский. Он еще не успел отвыкнуть от крестьянской работы, хотя мозоли от сохи и сменились мозолями от винтовки. Он долго и тяжко воевал, чтобы вернуться к своей — на этот раз своей! — земле. Глаза его широко раскрыты, рот приоткрыт. В чем-то непокорный, он в то же время простодушен и доверчив.
Рабочий и красноармеец. Два человека, две судьбы. Разные и единые, связанные в тугой узел временем.
В этих скульптурах очень ясно проступает отношение Шадра к своим героям. Он любуется ими, сочувствует им, гордится ими.
Работа над «Рабочим» и «Красноармейцем» идет к концу. Впервые Шадр, теперь главный художник Гознака, имеет возможность пользоваться помощью форматоров. Они заливают глиняную модель гипсом, снимают с нее форму, пролачивают, делают отлив. В холстинных рубахах, длинных белых фартуках возятся у станков. Сам Шадр лишь «доводит» отлитые скульптуры: прорабатывает швы, уточняет лепку лица.
Он торопится на Урал, в Шадринский уезд. Там он будет лепить крестьян — пусть на деньгах появятся портреты его земляков!
Железные дороги только восстанавливались, и Шадр с женой едут долгим, трудным путем. Сперва в Шадринск, а оттуда в уезд, в деревню Прыговую.
По раскисшей проселочной дороге медленно продвигается деревенская, тяжело груженная гипсом и глиной телега. «Аль в Прыговой глины не найдешь? Из города-то везти…» — нараспев, по-уральски, ворчит возница. В ответ па смех скульптора начинает пугать: «Решат, что хлебом гружены, — убьют!» — и, поминутно останавливая лошадь, молится у придорожных кустов, уверяя, что под ними похоронены жертвы дорожных разбоев: «Оно, конечно, человек ноне скотину не жалеет, а уж своего брата, того, как зверя, кокнет».
Мрачные предсказания возницы не сбылись. На рассвете благополучно добрались до старинного дома, построенного из толстых, чуть ли не в аршин в диаметре, бревен, где жили дальние родственники Ивановых.
Крутая певучая лестница, белые, выскобленные полы, утопающие в цветущей герани окна. Узкие скамьи вдоль стен, покрытые узорчатым тканьем. Домотканые цветастые половики. Гора подушек в ярких ситцевых наволочках. Издавна устоявшийся быт зажиточного крестьянского дома.
Редким гостям отвели «чистую» горницу, открывавшуюся только в особых случаях. День прошел в воспоминаньях, обмене новостями. Вечером Шадр повел жену на деревенское гулянье, слушать, как девки неестественно высокими голосами не пели — выкрикивали частушки, он с детства любил их звонкое озорство. На следующий день решил приступать к работе, пошел по деревне искать типаж.
Сначала думалось — просто. Шадр залюбовался сидевшим на завалинке стариком, похожим, по его определению, на Ивана Грозного из «Псковитянки». Все в деревне звали его дедом Павлом. Говорили, что в свои 115 лет он еще молодых за пояс заткнет. Зимой, мол, парясь в бане, выскакивает на снег, а повалявшись в снеговой перине, идет побаловаться чайком за ведерный самоварчик.
«Подсел к старику, — вспоминает Шадр, — долго и пространно рассказывал ему о цели своего приезда в деревню и, наконец, спросил его, будет ли он для меня позировать.
Дед не шелохнулся. Предположив, что он глухой, я заглянул ему в опущенные глаза и, повысив голос, стал убеждать его. Дед неожиданно встал, выпрямился, длинные седые брови космами затряслись, он высоко взмахнул над моей головой палкой:
— Окаянный, что ты меня улещаешь? Я на карточку-то отродясь не снимался, а ты с меня куклу стряпать хоть, гадина этакая!»
Потерпев первую неудачу, Шадр приметил другого мужика, «типа стрельца с картины Сурикова», лучшего севача округи. («Лукошко его вмещает два пуда зерна; подвесив его через плечо на шею, он рыскает по полю, как собака добычу ищет, и разбрасывает зерно одновременно той и другой рукой».) Но и его уговорить не удалось — не помогала даже бумага, подписанная «самим» М. И. Калининым. «Я не пойду, я не маленький, не чеши язык зря, не пойду, и шабаш», — упорно твердил он.
Наконец с помощью родственников уговорили Перфилия Петровича Калганова. Познакомился с ним Шадр у себя в доме. Перфилий Петрович зашел к приезжему послушать о столичных новостях. Вошел в отведенную Ивану Дмитриевичу горницу, повернулся в угол, где иконы висели рядом с вырезанными из газеты портретами Маркса и Свердлова, и размашисто перекрестился на портреты, недовольно ворча: «Раньше Пантелеймон Целитель слепых зрячими делал, а теперь и святые-то все близорукие какие-то». Шадр, сдерживая смех, предложил ему папиросу. Старик протянул
