Эти сапожники, ремесленники, купчишки мелкие, фельдшеры или врачи жили своей натужной и непонятной жизнью в черте оседлости и в общем-то никому не мешали. Но была одна закономерность: стоило местному еврею побывать в городе и прочитать «воззвание» или тем более — встретиться с революционерами живьем — и терял голову такой еврей и полагал себя сразу же и навсегда — самым ущемленным, обиженным, задавленным и растоптанным. Не понимали эти нервные большеглазые юноши, что справедливость — понятие абстрактное…
Правда, бывали и даже нарастали погромы. Евреев не любили конкуренты по торговле, ремеслу, их считали виновными в спаде производства, в присвоении благ и ценностей, принадлежащих коренным; претензии эти не всегда были небезосновательными, но: чтобы убивать, устраивать беспорядки, искать сочувствия у правительства и церкви — этого Бабин не понимал и не принимал. Легенды же о якобы имевших место правительственных распоряжениях о содействии погромам полагал всегда делом революционных партий, для которых чем хуже — тем лучше.
В чинах он повышался в срок, и когда новый начальник дворцовой полиции решил обновить состав служащих, для чего разослал свои предположения по ГЖУ[3], — был призван в Петербург, к священной особе Государя… Руководил он частью дворцовой агентуры: «на связи» были служащие, лакеи, поставщики — все, кто мог по случаю или прицельно дать информацию о готовящемся или совершенном преступлении, касающемся дворца. Служба нравилась, несла в себе даже некоторую загадочность, и все было бы просто, даже славно — но… Революция. Февральская выбросила его из жизни — «демократы» не нуждались до поры в услугах полицейских «монархистов», Октябрьский же гнусный переворот поставил точку в жизни семейства в целом: отца растерзали, подняли на вилы, имение сожгли, городскую квартиру в Петербурге опасливый владелец просто отобрал — не продлил контракт найма. Бабин съездил — в подлом обличье — на несуществующую могилу отца, обозрел пепелище и сказал себе: «Пока живу — буду рвать их всех зубами». Теперь он вспоминал о еврейских погромах без содрогания…
…Дебольцов сидел на уголке вагонной скамейки, вслушиваясь в успокоительно-убаюкивающий перезвон колес и неясный гудеж внутри вагона. Плакали дети, кто-то пел про «Муромскую дорожку», за спиной смачно чавкали и булькали — по запаху явно глушили самогон.
На соседней скамье обреталась грудастая девица в рваном зипуне — это по лету-то, на голове у нее раздражающе багровела косынка.
— Мадемуазель… — подвинулся к ней Дебольцов. — А у вас голова не болит?
— Не-е… — удивилась она, но в глазах вспыхнул интерес: молодой мещанин с офицерскими усами был красив. — А что… — кокетливо заулыбалась, — у вас, поди, и лекарство есть?
— О, сколько угодно! — радостно сообщил Дебольцов. Ему было скучно: Бабин полчаса назад ушел на разведку, за хлебом насущным. — Я стану лечить вас весь оставшийся путь. Вы согласны?
— А вы не любите красный цвет? — Она решила поиграть, не соглашаться сразу, слова Дебольцова она поняла однозначно как вспыхнувшую неугасимым светом любовь, костер, на котором сгорают от страсти. — Вы контра? — пошутила, знала: этого слова сейчас боятся все.
— Да что вы, сударыня, — закричал Дебольцов. — Да я только что из Парижа, от товаристча Карла, он же — Маркс, я партейной куриер, чтобы вы себе это знали, прежде чем мы начнем абсолютно доверять друг другу!
— Неужели это правда, товарищ? — Глаза у нее стали похожи на два голубых блюдца. — Я даже и предположить не могла!
— Конечно, не могли! — резвился Дебольцов. — Не могла, так точнее, потому что мы, партейцы, должны на «ты», это сближает и цементирует наше дело, — плел без удержу, его несло. — Собственно, меня направил на развал, то есть на преодоление, Феликс Эдмундович, я не называю фамилии на конспиративных соображениях, но вы… Да? Улавливаете?
— Я знаю, о ком вы говорите… — Она задыхалась от восторга.
— Так вот, — продолжал Дебольцов — он уже почти верил в то, о чем рассказывал. — Я с радостью покинул мирный, спокойный Берлин…
— Вы сказали — Париж?
— Ну конечно же! Я выехал из Парижа в Берлин курьерским поездом, в запломбированном вагоне, у нас связи повсюду и… Да, это апропо, это антр ну, я теряю нить разговора, потому что очень волнуюсь. Перед отъездом ко мне в номер пришла Софа…
— Нет! — Девица прижала к пухлой груди маленькие ладошки. — Нет, не огорчайте меня!
— Перестаньте! Неужели вы могли подумать, что я соблазнил жену товарища по партии? Ни-ког-да! Просто жена Феликса принесла мне крутые яйца на дорогу… Нет-нет, мы только дружим, только, это такое счастье!
Показался Бабин, он торопливо пробирался среди сплетенных ног и баулов, мешков и корзин.
— Мадемуазель, — улыбнулся девице, — можно вас… — отвел Дебольцова к противоположному выходу. — Беда, полковник. Там мужик воблой торгует, подошел ко мне, спрашивает: «Этот усатый, он ведь офицер?»
— И… что же?
— А то, что вы идите в тот тамбур, а я его к вам подошлю — будто вы желаете воблу — оптом. Когда подойдет… — Бабин, протянул кухонный нож с засаленной деревянной ручкой, — полосните, мешочек — заберите-с, потому — кушать нам надо что-то? А после мы этим ножичком с рыбки пахучей кожу-то и сдерем!
— Бабин, то есть — Рыбин! — заволновался Дебольцов. — Этого не надобно, нет. Глупо. Зачем? Подозрение не есть доказательство. Он — сам по себе, мы — сами по себе. На остановке улизнем, а так риск, черт знает что!
— Полковник… — вкрадчиво начал Бабин. — Извольте вспомнить: я не Рыбин. Хорошо? Далее: то, что вы предлагаете, с точки зрения нашей службы — чистой воды нонсенс. Кто же вражеского агента оставляет в таких обстоятельствах? Здесь, Алексей Александрович, — кто кого, так поставлен вопрос, уж не взыщите.
Дебольцов перестал спорить, сунул нож в рукав и под раздрызганные звуки гармошки зашагал по проходу. Мысли одолевали скверные. Агент ЧК? Допустим. Покушения он не совершит, он — «маршрутный», то есть тот, кто вынюхивает активных беляков, разведгруппы противника, контриков — но явных. «А я? — подумал он. — Усы — ошибка, конечно, надобно было сбрить. А так — костюм, походка косолапая — мужик и мужик. Торговец, мешочник — все. Чего Бабин всполошился?» Но Бабин всполошился правильно: нарочито
