– Я не люблю, когда надо мной смеются! – вскричал Грибуйль, окинув дам разъяренным взглядом. – Пусть хозяева позволяют себе упреки, это их право, но я не намерен терпеть, когда к ним присоединяются другие.
– Грибуйль, не забывай, что ты говоришь с подругами моей жены, – недовольно произнес г-н Дельмис.
ГРИБУЙЛЬ. – Подруги! Хороши подруги, нечего сказать! А не желают ли они, чтобы я повторил слова, которые они нам наговорили три месяца назад, когда мы поступили на службу к месье, – вот тогда-то он увидит, что это за…
– Ради бога, господин Дельмис, не браните бедного мальчугана, – поторопилась вмешаться г-жа Гребю, – мы же знаем, что его слова не могут никого задеть. Ведь он не соображает, что говорит…
ГРИБУЙЛЬ. – Я не соображаю, что говорю? Вот сейчас узнаете…
Г-Н ДЕЛЬМИС, сухо. – Довольно, довольно, Грибуйль, пойди принеси кофе в гостиную.
И г-н Дельмис, предложив руку г-же Гребю, перешел в гостиную, за ним последовало все общество. Грибуйль подавил недовольство; убирая со стола, он все разыскивал Жако, но, к счастью для последнего, не нашел; когда он рассказал Каролине, что случилось за обедом, та вздохнула, но не произнесла никакого упрека. Г-жа Дельмис тоже промолчала, и на следующий день брат с сестрой продолжали службу как обычно.
XII. Канарейки
Каролина и Грибуйль подметали и протирали пыль в гостиной. Внезапно Грибуйль счел себя уставшим и развалился в кресле. Звонят в дверь: Грибуйль не трогается с места. На второй звонок Каролина оборачивается к брату.
КАРОЛИНА. – Ты что, не слышишь, Грибуйль? Звонят; пойди отвори скорее.
ГРИБУЙЛЬ. – Я не могу: мне некогда.
КАРОЛИНА. – Как – некогда? Чем же ты предпочитаешь заниматься?
ГРИБУЙЛЬ. – Отдыхать; у меня впереди еще работы на добрую четверть часа.
КАРОЛИНА. – Что за глупости ты говоришь! Надеюсь, ты шутишь?
Раздается третий звонок, более сильный, чем два первых. Грибуйль не двигается. Сестра, печально взглянув на него, пожимает плечами и идет открывать, мысленно говоря: «Бедный мальчик! Видно, никогда не удастся научить его работать».
Она открывает дверь, входит посыльный с клеткой в руках.
ПОСЫЛЬНЫЙ, Каролине. – Мадмуазель, я здесь недавно, не знаю точно, тут ли проживают господа Дельмис, вот пара канареек, которых мне велено доставить для их детей; не будете ли вы так добры передать их от имени моей хозяйки госпожи Пьерфон?
КАРОЛИНА. – Обязательно передам, сударь, не беспокойтесь. Господа Дельмис живут именно здесь.
Посыльный взглянул на Грибуйля: тот глуповато посмеивался.
ПОСЫЛЬНЫЙ. – А почему этот мальчишка смеется? Что за дурацкая физиономия! Простофиля какой-то!
ГРИБУЙЛЬ. – У меня такой вид, какой есть. В чем дело? Я ничего не говорил: что это вам вздумалось меня дразнить?
ПОСЫЛЬНЫЙ, насмешливо. – Умоляю о прощении, сударь, я не имел намерения вам досадить; просто подумал вслух.
ГРИБУЙЛЬ. – Ну что ж! я вас прощаю; а впредь старайтесь думать получше, тогда и говорить хорошо будете.
Посыльный удалился, хохоча и показывая знаками, что Грибуйль не в своем уме.
Каролина была раздосадована.
КАРОЛИНА. – Ну зачем ты заговорил с этим посыльным, раз ты его не знаешь, Грибуйль? Он тебе ничего такого не сказал.
ГРИБУЙЛЬ. – Ты называешь «ничего такого», то, что он меня представил идиотом, недоумком, и я не знаю что еще он думал, да побоялся сказать.
КАРОЛИНА. – Ты ссоришься со всеми подряд; ты ведь знаешь, что хозяева не любят, когда в доме раздоры, а ты в последнее время на всех кидаешься из-за каждой мелочи; ты ведешь себя чересчур фамильярно с хозяином и грубо с хозяйкой.
ГРИБУЙЛЬ, раздражаясь. – А почему это я должен выносить то, чего им бы нипочем не вынести? Вот пойди-ка скажи хозяевам, что они недоумки, скоты, кретины, неуклюжие, безрукие, как мне твердят с утра до вечера: небось сразу начнутся вопли и крики. Меня все это бесит до крайности.
КАРОЛИНА, успокаивая его. – Ладно, Грибуйль, не сердись, братец; все это смеха ради; они совсем не думают то, что говорят.
ГРИБУЙЛЬ. – Ты так считаешь?
КАРОЛИНА. – Уверена. Не будем больше об этом говорить; заканчивай прибирать гостиную, а я пойду пригляжу за обедом.
Грибуйль продолжал вытирать пыль. Он подошел к клетке, взял ее, поглядел на птиц и принялся с ними беседовать.
– Бедные крошки; как вам скучно… До чего досадно сидеть безвылазно! Как жалко бедных птичек!.. Честное слово, не могу это видеть; дам-ка им полетать по комнате: пусть немного повеселятся.
Грибуйль ставит клетку на стол и открывает дверцу; канарейки вылетают, садятся на карниз над окном и принимаются весело распевать. Восхищенный Грибуйль хлопает в ладоши; птицы в испуге слетают с карниза и устремляются к распахнутому окну. Грибуйль кидается за ними с криком:
– Нет, нет, не туда, малышки! погодите, я сейчас закрою.
Но канарейки, почуяв воздух, свободу зелень, пролетают в окно и уносятся вдаль. Грибуйль стоит, остолбенев от неожиданности.
– Ах, негодяйчики! Сыграть со мной такую штуку! Видали что-нибудь подобное? Ну ничего, я им устрою ловушку. Вот побегу запру садовую калитку: им и в голову не придет ее открыть, чтобы выбраться наружу.
Грибуйль спешит в сад и через несколько минут возвращается, весь запыхавшийся. В тот же миг в гостиную входит Эмили, глядит по сторонам и замечает клетку.
– А! вот она! поглядим-ка на птичек.
Она подходит к клетке и с удивлением обнаруживает, что дверца открыта и птиц нет.
Она зовет Грибуйля:
– В клетке были птицы? Куда они девались, Грибуйль?
ГРИБУЙЛЬ, с простоватым видом. – Наверняка, мадмуазель, наверняка там были птицы. Зачем нужна клетка без птиц?
ЭМИЛИ, оглядываясь вокруг. – Где же они? Я их не вижу.
ГРИБУЙЛЬ. – Не беспокойтесь, мадмуазель, они недалеко.
ЭМИЛИ. – Я очень хотела бы на них посмотреть; вы можете их мне принести, Грибуйль?
ГРИБУЙЛЬ. – С этим надо немного подождать, мадмуазель. Птица же не человек: это такое же животное, как и другие. Как бы я их ни звал, как бы ни объяснял, что мадмуазель желает с ними познакомиться, им все равно. Вы же понимаете, мадмуазель, тут нет злого умысла с моей стороны, я готов на все, чтобы доставить удовольствие мадмуазель, но передать разум животным я не в силах.
ЭМИЛИ, с насмешливой улыбкой. – Нет, нет, об этом я не прошу. Берегите свой разум для себя, Грибуйль; и неплохо бы даже его получше устроить; я ничего не понимаю в том, что вы говорите, и никак не могу узнать, где птички, которых мне послала кузина Люси?
ГРИБУЙЛЬ. – Они гуляют, мадмуазель; они очень устали сидеть в клетке и отправились на прогулку. Это и понятно: бедняжкам надоело, в конце концов, вечно находиться взаперти.
ЭМИЛИ, удрученная. – Так это вы их выпустили?
ГРИБУЙЛЬ. – Конечно, мадмуазель: кто сжалится над бедными крошечными невинными созданиями, как не я? Я выпустил их; но они скоро вернутся, потому что я запер садовую калитку, и все отлично устроится так, что им придется вернуться, когда увидят, что все закрыто.
ЭМИЛИ, нетерпеливо. – Да вы стали еще глупее, чем раньше, бедный Грибуйль. Вы только и делаете, что глупости! Никому бы в голову не пришло выпустить канареек!
ГРИБУЙЛЬ, с возрастающим раздражением. – Но говорю же вам, мадмуазель, что я запер калитку. Я сделал, что смог. Что вы хотите, чтобы я сделал? что мне было – полететь за ними? Что у меня, крылья есть? Я, что ли, виноват, что эти животные лишены здравого смысла, раз не соображают, что должны вернуться? Все это, знаете, просто злобная выходка с их стороны. Они знают, что мне попадет. Может быть, им бы дороже обошлось вернуться, прежде чем вы увидели пустую клетку! Вечно одно и то же: все против меня; я не могу больше это выносить. Даже попугай с канарейками, и те устраивают заговоры, чтобы мне влетело!
И бедный Грибуйль кидается на стул, падает грудью на стол и, закрыв лицо руками, заходится рыданиями. Эмили, удивленная словами и слезами Грибуйля, подходит и берет его за руку.
ЭМИЛИ. – Ну не надо, мой бедный Грибуйль! Не стоит огорчаться из-за таких мелочей.
ГРИБУЙЛЬ, рыдая. – Ничего себе мелочь! Мадмуазель называет это мелочью! Все, что я делаю, оборачивается против меня. Я только и слышу от всех: «Грибуйль дурак! Господи, какой он дурак!» От всех, вплоть до моей собственной сестры; лучший, единственный друг – и она говорит то же самое. И мадмуазель считает, что все это можно терпеть! а еще и животные меня оскорбляют! И что за животные! Попугай и канарейки! Нет, нет, я больше не могу, я застрелюсь или умру; я слишком страдаю, я уже не понимаю, что говорить, как поступать; я чувствую, что теряю рассудок!..
Грибуйль вскочил и принялся бегать по комнате, в крайнем отчаянии он пинал мебель, бился о стены, стучал кулаком по голове, рвал волосы. Эмили помчалась за Каролиной.
