назначения Сталиным на ответственные посты инструкторов ЦК по национальным делам людей,
против которых было настроено большинство членов Политбюро и ЦК и руководство Закавказья, куда и должны были отправиться назначенцы, и на единоличное решение генсеком важных политических вопросов – в условиях, когда времени на согласование «было достаточно»[233].
Постфактум Зиновьеву даже показалась мягкой диктатура Ильича, несмотря на то, что, по свидетельству В.М. Молотова, Ленин как политик действовал значительно жестче Сталина. «Ильич когда-нибудь сделал бы такой шаг, не опросив по телегр[афу] членов П[олит] бюро? Никогда! [234] – спохватился старый ленинский соратник, неосмотрительно поддержавший Сталина в начале 1923 года. – Если партии суждено пройти через полосу – вероятно, очень короткую (Зиновьев был “сам обманываться рад”. – С.В.) – единодержавия Сталина – пусть будет так. Но прикрывать все эти свинства я, по кр[айней] мере, не намерен. Во всех платформах говорят о “тройке”, считая, что и я имею в ней не последнее значение. На деле нет никакой тройки, а есть диктатура Сталина. Ильич был тысячу раз прав. Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы неминуема. Ну, для тебя это не ново: ты сам не раз говорил то же (курсив наш. – С.В.)»[235]. Сталинская наглость вызвала такое возмущение Зиновьева, что он даже вспомнил о Троцком, мнение которого по Конвенции о режиме черноморских проливов Сталин также запросить не соизволил[236]. Что характерно: на открытое выступление против Сталина Зиновьев не пошел, «стараясь не портить отношений упреками etc.»[237] Как бы там ни было, более остальных товарищи по Политбюро опасались тогда не Сталина, а Троцкого.
Постфактум Ленин стал видеться обоим предавшим его соратникам в розовом свете. Зиновьев даже поинтересовался, «заезжает» ли Каменев «хоть изредка в Горки?»[238] Распространенные в историографии представления об изоляции заболевшего Ленина от товарищей по высшему руководству РКП(б) Сталиным критики не выдерживают: просто мертвого еще при биологическом существовании политика все его, выражаясь языком советских историков, «лучшие ученики», зная, с какой легкостью вождь в свое время ими манипулировал, с радостью предали и мгновенно забыли.
31 июля Г.Е. Зиновьев, наконец, обозначил свою позицию. В письме генсеку он выразил свое недовольство единоличным решением генсеком вопросов от имени Политбюро и даже сослался на январскую диктовку В.И. Ленина с характеристикой на большевистских руководителей и в частности на И.В. Сталина, в которой говорилось о необходимости снятия Сталина с поста генерального секретаря ЦК РКП(б). По сути, выражаясь словами самого Сталина, Григорий Евсеевич попробовал «обуздать»[239] генсека. Но для того, чтобы это действительно удалось, требовалось действовать жестче.
На следующий день, 1 августа, Г.Е. Зиновьев написал Л.Б. Каменеву:
«История с Пленумом выбила из колеи (в связи со сталинским выступлением на курсах секретарей укомов. – С.В.). Ясно, что нужно ехать. Не откладывать же “приятных разговоров” еще на два мес[яца]. Все же ты телеграфируй, обязательно ли ехать.
Здешняя компания цекистов настроена, как мне кажется, очень твердо против “эриванщины” (сталинской политики в национальном вопросе. – С.В.). Даже приехавший [Григорий Яковлевич] Сок[ольников] характеризует всю штуку как поворот “на Льва” [Троцкого], к[ото] рому надо дать резкий отпор. Таковы ауспиции (разновидность древнеримских гаданий духе. – С.В.). Что будет на месте – все же неизвестно»[240].
Несмотря на то, что Зиновьев и сам-то на Пленум ЦК РКП(б), как видно, особо не рвался, он все же написал Каменеву: «[Петр] Залуцк[ий], [Николай] Угл[анов], [Валериан] Куйб[ышев] не хотят ехать: долечиваются. Очень прошу тебя прислать и им телегр[амму], что их приезд крайне необходим»[241].
Конфликт со Сталиным заставил Зиновьева взяться «за талмуд» – за сочинения Ленина: «О “диктатуре” пишу. Нашел абсолютно точные цитаты из Старика, на 100 % подтверждающие нас»[242].
На следующий день, 2 августа, Г.Е. Зиновьев и Н.И. Бухарин отправили Л.Б. Каменеву письмо уже с откровенной иронией в адрес последнего. Цитируем автограф Зиновьева:
«Только теперь получили проток[ол] ПБ от 27/VII с решением против нас за Радека. Гм – да!
Бухарин шутит: в следующ[ем] протоколе мы прочитаем, что [сталинский “друг” и сотрудник Амаяк Маркарович] Назаретян назначен пред[седателем] Коминтерна и что это решение “единогласно”, а Каменюгу мы не будем спрашивать, как он мог голосовать за это…
Если Вы примете обо мне еще хоть одно решение, не вызвав меня [по прямому проводу], не снесшись и т. д. – я немедленно выйду из П[олит] бюро. Имей в виду, что здесь ведется интрига вполне определенная. Теперь Карлушка Р[адек] делает склоку, зачем мы послали частное письмо (не зная В[ашего] постановления от 27/VII) в ответ на его частное письмо. Он пишет нам нахальнейшие письма, посылая копии Тр[оцко] му. По-видимому, храбрость ему придает Ваше постановление. События целиком подтвердили, что К[арл] Р[адек] бил тревогу и разводил панику зря»[243].
Зиновьевская угроза выйти из Политбюро была связана с тем, что Секретариат ЦК РКП(б), без согласования с ним, решал и коминтерновские, и петроградские вопросы. По горькой иронии председателя Исполкома Коминтерна, «ссылка Карлушки [Радека] на единогл[асные] постановл[ения] Президиума ИККИ (к[ото] рые Вы спешите повторять) – жульничество. Из девяти человек четверо здесь: Цеткин, Катаяма, Бух[арин] и я. Суварин и Коларов – тоже в Киеве, итальянец и чех отсутствуют. Остается Карлушка плюс насилуемый им Куусинен»[244]. Не согласовав вопрос ни с Г.Е. Зиновьевым, ни с петроградскими товарищами, генсек снял с ответственного партийного поста секретаря Северо-Западного бюро ЦК РКП(б) члена РСДРП с 1902 г. Б.П. Позерна (помимо этого вопиющего с точки зрения старых большевиков, привыкших к тому, что они «соль партии», произвола генсек также снял с должности директора петербургского завода «Треугольник», за правоту которого в возникшем недавно конфликте высказались все обсуждавшие вопрос петроградские цекисты). Нарастало недовольство действиями Сталина и московских большевиков[245]. Кроме того, на Зиновьева наводили «ужас» попытки Секретариата ЦК закрыть Путиловский завод: «Это поражение для всей республики, для Питера – полный зарез. Политически зарежем себя (прежде всего, Коминтерн. – С.В.). Облетит всю Европу этакое известие. “Хоз[яйственные]” соображения весьма сомнительны. Умоляю не допускать»[246].
Г.Е. Зиновьев настаивал на том, что снятие А.А. Иоффе – «явная ошибка»[247]. И это понятно: с одной стороны, прецедент по нарушению т. н. «внутрипартийной демократии» был поистине чудовищным, с другой – демонстративная поддержка Адольфа Абрамовича могла если и не привести к временной блокировке Зиновьева с Троцким, то во всяком случае заставить Сталина опасаться подобного варианта развития событий.
Н.И. Бухарин приписал сбоку от основного текста: «Только что получили письмо Кобы, в котором нет ничего по существу, но где есть некоторые нотки отбоя. А зато от храброго Каменюги нет ничего. Это – Schweinerei [свинство. – нем.]. Ждем писем»[248].
7 августа, получив послание Г.Е. Зиновьева от 31 июля, И.В. Сталин направил письмо Г.Е. Зиновьеву и Н.И. Бухарину, а в копии своим ближайшим товарищам К.Е. Ворошилову и Григорию Константиновичу (Серго) Орджоникидзе. Генсек заявил: «1. Вы пишете: “Не примите и не истолкуйте
