Масуди убежден, что Аверкие Скила страдал такой ограниченностью воли и боролся не на жизнь, а на смерть с еще двумя, тоже видящими сны, имена которых Масуди приводит. Это хозяин Аверкия — Аврам Бранкович, и некий Коэн ***, которого Аверкие Скила вообще не знал. Как бы то ни было, сам Скила мог, подобно музыкальному инструменту с низким голосом и самыми толстыми струнами, встроить лишь костяк мелодии, лишь основное звучание своей жизни, в самых грубых чертах. Все остальное ускользало от него, оно было доступно не ему, а другим, и его можно было измерить только их мерой. Самые мучительные его вопли и самые высшие взлеты находились на каком-то таком уровне, где другие выдерживают не мучась, на середине своих возможностей.
Согласно той версии событий, которую предлагает Масуди, Аверкие Скила, собирая свою коллекцию сабельных ударов, исходил вовсе не из профессиональных и военных интересов, не из желания совершенствовать и изучать искусство сабельного боя, а из отчаянной надежды найти тот самый прием, который поможет ему спастись из заколдованного круга, в котором он топтался в ожидании того, когда его мучители окажутся в пределах досягаемости сабли. В последние годы он возлагал огромные и непонятные надежды на то, что все решится с помощью одного боевого приема, который, как он утверждал, находился под знаком Овна. Иногда Аверкие Скила просыпался с глазами, полными высохших слез, которые, если их потереть, распадались и крошились под пальцами, как кусочки разбитого стекла или как песок, и по этим остаткам копт мог распознавать — чужие это слезы или его собственные. Тем не менее в венецианском издании «Лучшие подписи саблей» последняя диаграмма показывает Аверкия Скилу в клетке из обозначенных пунктиром траекторий движения его оружия, причем одно особенное, извилистое движение саблей под знаком Овна на этом чертеже представляет собой как бы проход, который позволяет выбраться из этой клетки или сети. На диаграмме Аверкие Скила изображен покидающим клетку своего опасного мастерства через отверстие, проделанное необычным, змеящимся движением, и выходящим через него на свободу, как через щель приоткрывшейся двери. Через эту прорезь он выходит как из раны, будто рождаясь из своего звездного заточения для мира и новой жизни. А внутри его косноязычного рта радостно смеется другой рот.
СТОЛПНИК (БРАНКОВИЧ ГРГУР)
СТОЛПНИК (БРАНКОВИЧ ГРГУР) (1676–1701) — само слово «столпник» обозначает в восточном христианстве отшельника, принявшего обет провести жизнь в молитве на верху башни (столпа). Что же касается Гргура Бранковича, то его называют Столпником по совершенно особой причине. Гргур Бранкович был сотником из семейства эрдельских Бранковичей, старшим сыном военачальника XVII века, находившегося на дипломатической службе, Аврама Бранковича V. Он пережил своего отца всего на двенадцать лет. Про него известно, что он был пятнистым, как леопард, и всегда побеждал в ночных боях. У него была драгоценная сабля, изготовленная из семидесяти металлических пластин, которые были выкованы после того, как кузнец девять раз подряд прочитал «Отче наш». Прозвище Столпник он никогда не слышал, потому что получил его после смерти, а точнее, после того, как был замучен в турецком плену. Пушечных дел мастер Хасан Агрибирди-младший описал его гибель, и народ о ней сложил песню, а сам Гргур Бранкович благодаря прозвищу встал в один ряд со святыми отшельниками христианства. Говорят, что погиб он так: вместе с несколькими всадниками Бранкович случайно налетел вблизи Дуная на турецкий отряд. Турки только что подъехали к берегу и, сидя в седлах, прямо с лошадей мочились в реку. Заметив их, Бранкович обратился в бегство. Командир турецкого отряда увидел его, но не прервал своего дела и, только полностью опорожнившись и стряхнув последние капли, погнался за Бранковичем и взял его в плен. Под звуки ударов копьями по барабану связанного Бранковича привели в турецкий лагерь. Турки водрузили пленного на верхушку греческой колонны, и три лучника получили приказ пускать в него стрелу за стрелой. Перед тем как начать, ему пообещали, что, если он останется живым после пятой стрелы, ему подарят жизнь и еще лук со стрелами, чтобы стрелять сверху в тех троих, которые сейчас в него целятся. Тогда он попросил не выпускать по две стрелы одновременно, потому что «должен считать выстрелы, а не боль». Итак, те трое стали его обстреливать, а он считал. Первая стрела вонзилась над застежкой ремня, вошла в живот и пробудила там всю боль, которая накапливалась в течение жизни. Вторую стрелу ему удалось схватить рукой, третья пробила ухо и осталась висеть в мочке, как серьга, а он считал. Четвертая просвистела мимо, пятая ударилась об колено, соскользнула и пробила другую ногу, а он считал; шестая опять пролетела мимо, девятая пригвоздила его ладонь к бедру, а он считал; одиннадцатая разворотила ему локоть, двенадцатая вонзилась в пах, а он считал. Досчитал до семнадцати и тогда упал с колонны мертвым. На этом месте вырос дикий виноград — его никогда не продают и не покупают, это считается грехом.
Д-р СУК ИСАЙЛО
Д-р СУК ИСАЙЛО (15.Ш.1930 — 2.Х.1982) — археолог, арабист, профессор университета в Нови-Саде, проснулся апрельским утром 1982 года — с волосами под подушкой и легкой болью во рту. Ему мешало что-то твердое и зубчатое. Он засунул в рот два пальца, как будто полез в карман за расческой, и вынул изо рта ключ. Маленький ключ с золотой головкой. Человеческие мысли и сны имеют свои ороговевшие, непроницаемые внешние оболочки, которые, как кожура, защищают мягкую сердцевину от повреждений, — так думал д-р Сук, лежа в постели и глядя на ключ. Вместе с тем мысли при соприкосновении со словами точно так же быстро гаснут, как слова при соприкосновении с мыслями. Нам остается только то, что сможет пережить это взаимное убийство. Короче говоря, д-р Сук хлопал глазами, мохнатыми, как мошонка, и ничего не мог понять. Главным образом его удивляло не то, откуда у него во рту ключ, Что только человек не сует в свой единственный рот за всю жизнь (будь рот не один, может, мы были бы более разборчивы)! Как-то недавно, после пьянки, он вытащил из собственной глотки целую свиную голову, причем в наморднике. Его удивляло другое. По его оценке, ключу этому было не менее тысячи лет, а заключения профессора Сука в области археологии обычно принимались безоговорочно. Научный авторитет профессора Сука был непререкаемым. Он сунул ключик в карман брюк и принялся грызть ус. Стоило ему утром погрызть ус, как в его памяти сразу всплывало, что он накануне ел на ужин. Например, сейчас он сразу же вспомнил, что это были тушеные овощи и печенка с луком. Правда, усы при этом иногда вдруг начинали пахнуть, например, устрицами с лимоном или еще чем-нибудь таким, что д-р Сук никогда бы в рот не взял. Тогда д-р Исайло попытался восстановить в памяти, с кем он накануне в постели обменивался впечатлениями об ужине. Вот так этим утром он добрался до Джельсомины Мохоровичич. У нее всегда семь пятниц на неделе, улыбка изрядно приправлена специями, глаза немного косят, так что когда она моргает, веки давят ей на нос. Ручки у нее ленивые и такие теплые, что в них можно сварить яйцо, а волосы шелковые, и доктор Сук завязывает ими новогодние подарки, и женщины всегда узнают их, даже когда они отрезаны.
С такими мыслями, начисто выбрив уши и заострив взгляд, доктор Сук готовился выйти из дому. В настоящий момент он находился в столице, где всегда наведывался в родительский дом. Здесь тридцать лет назад профессор Сук начал свои исследования, которые уводили его все дальше и дальше от этого дома, и он невольно чувствовал, что путь его закончится далеко, не здесь, в каком-то краю, где стоят холмы, поросшие соснами, напоминающие разломанный хлеб с черной коркой. И все же его археологические исследования и открытия в области арабистики, и особенно труды о хазарах, древнем народе, который давно исчез с арены мировых событий, оставив истории изречение, что «и у души есть скелет и этот скелет — воспоминания», по-прежнему оставались связаны с этим домом. Дом когда-то принадлежал его левоногой бабке, в которую и он родился левшой. Сейчас здесь в доме его матери, госпожи Анастасии Сук, на почетных местах расставлены книги д — ра Сука, переплетенные в мех от старых шуб, они пахнут смородиной, и читают их с помощью особых очков, которыми госпожа Анастасия пользуется только в торжественных случаях. Пестрая, как форель, госпожа Анастасия носила свое имя во рту, как монетку, которая мешает, и ни разу за всю жизнь на него не откликнулась и не произнесла его вслух. У нее были прекрасные голубые глаза, как у гусыни, и сын регулярно заставал ее с какой— нибудь из своих книг на коленях и с кусочком чьего-нибудь имени (как правило — отцовского), который, выплюнутый, лежал у нее на губе и был немного испачкан кровью. Годы, густые, как каша, и непроходимые, через которые доктор Сук пробирался в последние десятилетия, собирая архивные выписки, фотографии старых монет и осколки кувшинов от соли, для того чтобы строить из них столп истины, в последнее время все яснее и яснее давали ему понять, что мать приближается к нему из огромной дали и возвращается в жизнь. Она возвращалась через его старость и через его морщины — все больше и больше, по мере того как он делался более зрелым, — вытесняя с его лица и тела те особенности, которые несли на себе следы его умершего отца. Он на глазах превращался все больше и больше из него в нее, а теперь, когда он был вынужден жить один и заниматься домашними, женскими, делами, в его руках оставалось все меньше отцовской ловкости, и все чаще в медлительности и неуклюжести собственных пальцев он узнавал движения матери. Его визиты в родительский дом, редкие и обычно связанные с днями рождений (именно таким был и сегодняшний), тоже начали приобретать совершенно новые черты. Вот и теперь мать встречает его в дверях, целует в голову, ведет в угол, где раньше стоял высокий детский стул, а теперь кресло, привязанное, как поросенок, к дверной ручке.
