Мне удалось только, когда уже назначен был мой спектакль, сделать одну спевку с фортепиано и одну с оркестром. Но партию свою я изучила вполне заранее. Зная по опыту, что я могу ожидать всяких мерзостей, я привыкла быть предусмотрительной и предвидела то, что случилось. Меня хотели подвести, но я вышла из этой новой ловушки победительницей. Я была готова к исполнению роли Фидесы, разучив ее дома под аккомпанемент фортепиано и когда, перед спектаклем, пела свою партию с оркестром, весь оркестр аплодировал мне. Я упоминаю об этом потому, что оркестр аплодисментам своим выразил протест капельмейстеру, действовавшему также против меня.
Недоброжелатели мои были поражены, что с одной этой спевки я могла исполнить всего «Пророка».
Наконец, в мой бенефис шел «Иоанн Лейденский». В распространенной тогда газете «С.-Петербургские Ведомости» предупреждали заранее, что в бенефис Леоновой готовится скандал. Однако, никакого скандала не было; появились правда шикальщики из-за того якобы, зачем я отбиваю роль Фидесы от Лавровской. За то мои доброжелатели, услышав о каком-то грозившем мне скандале, позаботились оградить меня и слух о скандале послужил только к большему моему торжеству. Вся сцена Мариинского театра забросана была венками и букетами; на мою голову сыпались со всех сторон цветы; до 600 венков и букетов набросано было кругом меня. Противники мои были этим несколько афропированы, но попытались показать себя во втором акте; когда я спела «Ах, мой сын!» и пошла к двери, публика вызывала меня, а вверху стали шикать. Конечно, этим они только увеличили вызовы, и меня вызвали несколько раз. Когда я в третьем акте спела арию «Подайте», публика была глубоко тронута и тут уже и враги мои и друзья соединились и аплодировали заодно.
Лавровская же, как известно, сорвала голос на «Пророке» и даже сама просила меня заменять ее несколько раз в ее очередь.
После этого поставлена была опера Серова. «Вражья сила», в которой мы заняты были обе, я и Лавровская; я в роли Спиридоновны, Лавровская в роли Груни.
Наконец, дослужила я двадцать лет, но меня, сверх ожидания, заставили прослужить еще два года. Эта была новая несправедливость, потому что два года сверх срока обязаны были дослуживать только казенные воспитанницы театрального училища, а я была приходящей. Пришлось еще два года переносить неприятности и притеснения; но я решилась терпеливо сносить все, в виду приближающегося окончания службы.
Так как я пела во многих операх, то случалось, что должна была участвовать почти во всех бенефисах моих товарищей. Участие артистов в бенефисе которого-нибудь из них, было делом обоюдным и хотя по окончании бенефиса следовало бы для приличия благодарить друг друга, но этого у нас не делалось; точно также, когда объявляли афишей чей-нибудь бенефис друг друга не просили, а каждый пел свою партию, как в казенных спектаклях. Последние бенефисы, в которых я участвовала, были: г-жи Платоновой, Петрова и Коммисаржевского. Хотя бенефис мой был ассюрированный, но так как предстоящий должен был быть последним, то само собою разумеется мне хотелось, чтобы прощание мое с публикой имело бы также значение и с материальной стороны. Изменение моего контракта за последние шесть лет моей службы, четыре года срочных до пенсии и два года благодарственных, расстроили все мои расчеты. Если б я получала, как прежде до шести тысяч в год, то могла бы ко времени моей отставки скопить тысяч пятнадцать, что меня обеспечило бы. Громадная же сбавка на 3,000 рублей в год не только лишила меня возможности это сделать, но мне пришлось еще прикладывать ежегодно 1.500 рублей, так что скопленные мною в прежние года, из жалованья и из путешествий, 10,000 рублей, потрачены были в эти последние шесть лет моей службы. Вот почему мне не хотелось лишиться бенефиса. Бенефициант знает вперед из газет о том, что готовится ему, и с этой стороны я могла надеяться на хороший результат.
Обращаюсь к моему последнему бенефису относительно постановки спектакля. Надо заметить, что внешним образом все артисты были хороши со мной, но подпольная интрига не переставала работать против меня. Хотя мой бенефис был последний, но не смотря на это, как трудно мне было добиваться, чтобы он вышел таким, каким я желала. На каждом шагу я встречала затруднения и препятствия. Лично я не могла бы никогда поступит так с моими товарищами — артистами, с которыми столько лет служила вместе, как поступили некоторые из них со мной при устройстве моего бенефиса, к тому же последнего. Сначала я выразила желание дать целую оперу, но на какую я ни указывала, тотчас же являлось какое-нибудь препятствие, чего-нибудь не доставало, то декораций, то певца на какую-нибудь роль, то что-нибудь не так в оркестре, и потому я должна была остановиться на сборном спектакле. Незадолго до моего бенефиса, в бенефис Коммисаржевского были поставлены два акта из оперы Мусорского «Борис Годунов», в которой я исполняла роль корчмарши (хозяйки корчмы). Я находила, что ничего не может быть лучше, как дать эти два акта и в мой бенефис, потому что они очень понравились публике. Но как только я заявила свое желание об этом, мне сейчас же поспешили ответить, что за право дать эти два акта нужно платить разовые композитору. На это я выразила мнение, что наверное
Мусорский ничего не возьмет с меня, потому что я с ним хорошо знакома, и, действительно, когда я сказала ему об этом одно слово, он отвечал, что сочтет себя счастливым, если увидит в мой бенефис два акта своей оперы. И так, значит, идут два акта «Бориса Годунова» и к этому я поставила 3-й акт «Вражьей силы» и сцену из «Жизни за царя» — «Бедный конь в поле пал». Назначая такие вещи я заботилась, конечно, показать свою силу, с каким голосом кончаю свою службу. Афиша уже вышла, как вдруг приезжает ко мне режиссер и спрашивает меня, просила ли я участвовать Коммисаржевского. Меня это крайне удивило; я отвечала, что нет. Тогда режиссер посоветовал мне поехать попросить его. Я согласилась и поехала. Поднимаюсь на лестницу в квартиру Комиссаржевского, слышу его поющим, но когда я вошла в гостиную, меня встретила прежняя жена его, говоря, что его нет дома. У меня не достало духа сказать, что я слышала его голос; я решилась ограничиться тем, что так как он дома, то будет слышать наш разговор. Я просила жену его передать ему мою просьбу участвовать в моем бенефисе и прибавила, что еду от них в Мариинский театр, куда просила прислать мне ответ. В этот самый момент вбегает маленькая девочка, дочь их, и кричит: «Мама, мама! папа спрашивает, куда ты положила..?» (не помню что именно). Я отвернулась. Мне стало совестно, стыдно за нее. Все это до глубины души смутило меня, и я не могла не вспомнить факта, который еще более увеличивал низость такого поступка, именно: Коммисаржевский служил в Мариинском театре два раза; первый раз, когда приехал из-за границы. Прослужив недолго, он стал жертвой интриг и ему отказали, что в глазах моих было несправедливо. Оставив службу, он принужден был дать концерт в купеческом клубе и вот в один прекрасный день является ко мне. Звонит, входит и прямо становится на колени передо мной, говоря: «Вы единственный человек, настоящая артистка, вы мне не откажете участвовать в моем концерте! Умоляю вас, спасите! Я узнал, что служу не с артистами, а с ремесленниками!» Хотя мы и не были с ним в дружеских отношениях, но он не мог, конечно, сомневаться в моем согласии. Я тотчас же согласилась спеть сколько надо было ему нумеров. Когда концерт состоялся, он, говоря обо мне, назвал меня: «Это истинная артистка — женщина!» Теперь я, видя такой прием, в самой деликатной форме напомнила жене Коммисаржевского об этом факте, о котором они оба забыли, может быть. Она ответила мне только: «Да, это было так давно!» — «Не знаю, как для кого, — возразила я, — но что касается меня, я всегда ценю, когда что-нибудь для меня сделано!» Как бы то ни было, от них я поехала в Мариинский театр и ждала там его ответа. Здесь, находясь в неприятной неопределенности, я нашла сочувствие только в одном маленьком человеке. Это был помощник режиссера Морозов. Он говорил: «Что за безобразия делаются в нашем театре!» Режиссером был в то время Кондратьев, который состоит им и до сих пор. Получаю, наконец, после долгого ожидания, ответ Коммисаржевского. Он пишет, что был у доктора и что тот запретил ему петь. Приходилось изменить афишу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
