— Вот тут я согласен с вами. Давайте вместе подумаем, как мы будем лечиться. Но прежде всего вернёмся в дом, здесь слишком холодно.
— Ну, раз вы со мной согласны, то я подчиняюсь. Пошли!
Все окружили Хамуру и толпой проводили до квартиры, а часа через два за ним прислали санитарную машину из университетской клиники, и его увезли. Так как до истечения срока карантина его нельзя было поместить в психоневрологическое отделение, решено было пока содержал, его в отдельной палате в инфекционном отделении.
Доктор Канагаи поехал вместе с ним. Госпожа Хамура больше не плакала. Бледная, с отрешённым взглядом, она лишь посмотрела вслед санитарной машине, которая исчезала за воротами…
Вернувшись в гостиную, Кохияма достал блокнот и сделан такую запись: «На четвёртый день карантина господина Хамуру забрали в больницу по поводу психического расстройства. А так как на третий день здесь появилась Сатико Ноборикава, число обитателей изолятора, в общем, не уменьшилось».
Число людей в изоляторе не уменьшилось, но после отъезда Хамуры все ощущали какую-то пустоту.
ФАКТОР R У УСТОЙЧИВЫХ БАКТЕРИЙ
1
На пятый день с утра температура у Эммы стала быстро падать и к вечеру снизилась почти до нормальной. Результата анализа на гриппозный вирус В не были получены, но лекарство, прописанное Канагаи, по-видимому, оказало своё действие.
Безумного Хамуру, который так удручающе действовал на всех, увезли. Эмма явно выздоравливала, и в «загородной вилле» воцарилось наконец спокойствие. Но это было обманчивое спокойствие, словно затишье перед бурей.
Тэрада со второго этажа больше не спускался вниз. Катасэ и Муракоси заперлись в другой квартире и, кажется, весь день работали над каким-то документом. Судя по всему, они составляли свой собственный доклад о результатах исследований Убукаты по тем материалам, которые им удалось заполучить.
Госпожа Хамура была у себя, супруги Нисидзака тоже сидели в своей квартире. Правда, на утреннюю прогулку сегодня вышли и они; может быть, потому что со времени установления карантина это был первый спокойный день, сегодня и старенькая жена профессора вышла немного погреться на осеннем солнышке.
Она молча прогуливалась по двору рядом с мужем. Её миниатюрная фигурка в кимоно, со старомодной причёской казалась сошедшей со старинной гравюры. Она, по-видимому, страдала ревматизмом и шла очень медленно, с трудом переставляя ноги. Но лицо сопровождавшего её старого профессора сияло от удовольствия, и он выглядел сейчас особенно молодцеватым.
Сатико, которая всё время ухаживала за Эммой, наконец сморил сон, и теперь она крепко спала в маленькой гардеробной, расположенной рядом с прихожей. Сменивший её Кохияма сидел в комнате Эммы и листал медицинский журнал.
Эмма пошевелилась и открыла глаза.
— Кохияма-сан, подойдите ко мне, — сказала она. Он подошёл к её кровати.
— Обнимите меня!
«Знала ли она уже мужские объятия? — мысленно спросил себя Кохияма. — Наверное, знала». Тем не менее, слова её прозвучали просто и целомудренно, словно в устах ребёнка.
Он обнял тёплые, мягкие плечи. Он почувствовал её упругие груди, и у него перехватило дыхание.
Белое, с чуть поблёкшей гладкой кожей, лицо Эммы было совсем рядом Глаза её с чёрными зрачками и голубоватыми белками теперь казались почти синими. Она уже не выглядела грустной и одинокой, как в первые дни. За время болезни она как-то повзрослела и теперь казалась зрелой женщиной.
— Пойдёмте погуляем, — сказала Эмма.
— Не выдумывайте, лежите, — ответил Кохияма.
— Но я уже здорова. Пойдёмте!
— Температура может снова подскочить. Кроме того, отсюда в парк попасть нельзя.
— Нет, можно. В задней стене забора есть тайный лаз. Когда я была ребёнком, я часто им пользовалась. Иногда я видела в парке женщин, которые вот так же обнимались с мужчинами. Став старше, я всё равно продолжала тут бегать.
— Не надо меня мучить, — сказал Кохияма.
— О, я, наверное, вам уже надоела!
Глаза Эммы вопросительно смотрели на него.
— Да нет, я совсем не о том, — сказал Кохияма.
— Так пойдёмте?
— Сейчас — нет. Но мы с вами обязательно побываем там.
«Лаз в заборе ещё пригодится, когда нужно будет связаться с редакцией», — подумал Кохияма.
— Вы о чём-то задумались? — спросила Эмма. — В такие минуты нельзя думать ни о чём постороннем, это нечестно!
— Да я ни о чём и не думаю.
— Вы, наверное, хотите убежать один? А это нечестно вдвойне!
— Я этого не хочу.
— Но вы как-то неуверенно это говорите…
— Почему? Я ведь ясно сказал, что не хочу.
— Тогда хорошо, — сказала Эмма. — Во всяком случае, этот лаз принадлежит только мне…
Судя по её отрывочным рассказам, Убуката был человеком своенравным и строгим. На протяжении двадцати с лишним послевоенных лет он оставался неженат и вёл одинокую жизнь. Эмму воспитывала старуха служанка. Когда она умерла, девочка была во втором классе колледжа. С тех пор они жили с отцом вдвоём.
Убуката, как это свойственно большинству учёных, очень мало интересовался домашними делами, но придирчиво вмешивался во всё, что касалось Эммы, начиная с того, как она держит ложку, и кончая тем, что она думает и чувствует. Это была грубая, мелочная, ревнивая опека, превратившаяся в манию. Подобно матери, которая боится, что дочь, ослушавшись её, может пойти по дурной дорожке, он решил целиком подчинить Эмму своей воле. Он дал бы сто очков вперёд любому из тех, кто денно и нощно печётся о целомудрии своих дочерей. Так они жили, отец с дочерью, любя и ненавидя друг друга.
Странно, но Кохияма совсем забыл о том, что Эмма метиска. Может, так и должно быть? «Национальные черты, — думал он, — вряд ли определяются расовым происхождением, дело, скорее, в общности языка и психического склада. Взять, например, американцев японского происхождения во втором и особенно третьем поколении, они часто кажутся нам иностранцами в большей степени, чем настоящие американцы. Похожие на японцев типом лица, разрезом глаз, цветом кожи, но не умеющие говорить по-японски, они воспринимаются как люди другой национальности».
Специальные корреспонденты газеты, в которой работал Кохияма, после длительного пребывания за границей часто говорили: «Как хорошо снова оказаться дома, где кругом слышится родная речь!» Их, оказывается, трогал не столько сам факт, что они снова находятся среди японцев, сколько то, что все вокруг говорят на родном языке.
Может быть, язык — это и есть самый существенный признак нации? Возможно, именно поэтому иностранца, который свободно говорит по-японски, как-то даже не воспринимаешь как человека иной, чем ты сам, национальности.
В детстве, когда Эмма посещала школу, она находилась в окружении не людей, а, скорее, зверёнышей, которые из-за цвета глаз, из-за цвета волос могли затеять ссору, избить, покалечить. И когда Кохияма сейчас думал об этом, он обвинял учителей, которые не боролись с этим.
— Я не имею в виду положение, в которое мы попали, но есть ли вообще где-нибудь на белом свете настоящая свобода? — неожиданно спросила Эмма.
— Настоящую свободу и не следует искать где-то, — уклончиво ответил Кохияма.
— Это верно, пожалуй, — согласилась Эмма. — Для меня этот лаз в заборе когда-то был символом свободы. Я даже сумела стать манекенщицей. А что получилось? Меня снова заперли.
— Вы слишком впечатлительны, это же не совсем так.
— Почему?
— Когда вы поправитесь и будет снят карантин, для вас наступит полная свобода. Тогда вам незачем будет и этот лаз.
— Это совсем другое. Это произойдёт только потому, что мой отец умер.
— Ну и что же? Вы столько терпели, столько ждали, что заслужили эту свободу.
— Можно ли быть таким безжалостным? Вы ужасный человек!
Так говорила когда-то и прежняя возлюбленная, упрекая Кохияму в том, что он не желает на ней жениться.
Называя Кохияму сейчас безжалостным и ужасным, Эмма, конечно, преувеличивала. Она хорошо знала, что такое по-настоящему безжалостные люди на примере своего отца. Пожалуй, она, скорее, хотела вызвать Кохияму на какой-то решительный шаг. Он крепче сжал её в объятиях и прильнул губами к её горячим, пересохшим губам. Она высвободила из-под одеяла руки и, нежно гладя его небритые щёки, ответила на поцелуй.
2
Часы дежурства у постели Эммы пролетели для Кохиямы совершенно незаметно. Это был блаженный отдых, какого он давно уже не знал. Если не рассматривать любовь как поединок между мужчиной и женщиной, то она, наверное, и должна приводить человека в такое состояние.
Когда Сатико сменила Кохияму, он вернулся в гостиную и, вооружившись карандашом, начал читать медицинский журнал, принесённый Катасэ.
