Там, в необозримой дали от деревни, в столице и во всех иных городах, люди сворачивали друг другу головы, чтобы решить, какой быть стране, каким путем идти, какое иметь знамя и герб, нужен ли им, той же деревне, президент. А деревня выясняла, бурлила от незнания и неуверенности, кот это или кошка. Организовались даже две партии. Одна женская, вторая - мужская. Женщины утверждали, что это дикая кошка, ворует иногда с их подворий цыплят, кота бы они уже давно подловили. Мужчины, наоборот, настаивали, что это кот и что у него очень даже есть чем это засвидетельствовать. Кот, и только кот портит их домашних Манек и Катек. По улице не пройти и в хату не вступить - всюду одного только рыжего окраса коты. Борьба партий проходила с переменным успехом, в зависимости от времени суток. По ночам верх одерживали женщины. Мужики с ними соглашались: кошка. А когда рассветало и надо было вставать, приниматься за работу, мужики обретали себя и выдавали что-то вроде: нет, все же это кот.
Я жил один и потому не колебался. Твердо держался мужской линии. И хотя судьба Земли волновала меня куда больше кошачьего пола, все же не удержался, чтобы не удостовериться своими глазами, какая все же партия идет правильной дорогой, к какой в случае чего присоединяться. Похоже было - к мужской, хотя коту пришлась не по нраву моя настырность. Какой же это кот любит, чтобы ему заглядывали под хвост даже при решении партийных вопросов? Он раскровенил мне руки и вырвался. Ощерил зубы, словно предупреждал, что дотошное правдоискательство может плохо для меня кончиться. И я понял белорусского классика, который сказал, что за правду мало стоять, за правду надо и посидеть. И я не без оснований опасался за свои горло и глаза, потому что он стал охотиться за ними.
Спас меня Марка. Оказывается, я напрасно обижался на него.
- Псик. Кинь придуряться, - сказал он коту. - Иди ко мне.
И бешеного кота словно подменили. Такой сразу стал домашний, ласковый и послушный. Заморгал и пополз на животе к Марку.
- Диво, да и только, - сказал я, заторопился, пытаясь сказать что-то еще, разговорить Марка. Но он не отозвался на мой голос, как в свое время и этот рыжий кот. Сделал вид, будто меня нет, а может, и на самом деле я для него не существовал. На всем белом свете были только Марка да кот. Кот на животе подполз к его кирзачам и узеньким быстрым языком облизал их.
- Вставай, - сказал ему Марка, - пошли.
И не оглядываясь, первым ступил на высокий порог. Прошагал по открытой веранде и взялся за клямку дверей в хату. Кот послушно потянулся за ним.
- Что же это такое? - с удивлением и где-то даже испугом обратился я к старому плотнику.
- Помолчи, - коротко осек он меня. Но тут же смилостивился: - Не мешай им, человече. Они лучше нас знают, что делают. И делают по-человечески, как заведено.
Марка открыл двери, отступил немного назад, пропустил кота. И кот вошел в хату. Вольно стал посреди ее и вопросительно посмотрел. Марка трижды кивнул головой:
- Слухай, нюхай, смотри.
- Так, так... - затакал отец Марка. Я молчал, потому что сам слушал, нюхал и смотрел.
То же делал и кот. Только я не трогался, не сходил с места, а кот трижды по кругу обошел хату, заглянул и обнюхал каждый угол. В одном что-то обеспокоился, припал носом ко мху, выдрал клок его из стены и ударил по нему лапой. Из того клока мха вылетел молодой еще, черный шмель. Кот не дал ему подняться, сгреб на взлете лапой, раздавил на полу и проглотил.
- Так, один попался, - отозвался отец Марка. Кот же что-то удовлетворенно проворчал, почихал в угол. Может, отдавая должное не только своей ловкости, но и ловкости шмеля, вспомнил его сладкий мед. Закончил обход хаты. И подгребся уже не к Марку, а ко мне.
- Чисто, чисто, - услышал я довольный голос старого. - Докладывает, мух и мин в хате нет. Хозяина признает. Теперь он твой, человече.
Но то котиное признание пришлось не совсем мне по вкусу. На свою беду, растрогавшись, я сел на стул и взял кота на руки. Гладил его по шерсти и против шерсти, по голове и меж ушей, под горлом, где, знал, коты особенно любят, чтобы их гладили. И он прижмуривал глаза и мурлыкал, словно это была не моя шершавая ладонь, а ласковый язык его матери. Мурлыкал и от удовольствия замирал, и выпускал во всю свою длину когти. А когти у него были что надо, на все сто. Есть такой милый лесной зверек - рысь. И я думаю, что дикий кот на моих коленях по когтям не уступил бы рыси. Не уступил бы их остроте и хищной мощи. Я вспоминал коршуна и не завидовал ему.
Кот ласкался сам и ласкал, драл мое тело. Не сознавая, видимо, этого, потому что за всю жизнь его никогда никто не погладил по голове, не сказал доброго слова. Невысказанная нежность копилась в нем, и вот сейчас он от чистого сердца одаривал ею меня, не догадывался о хищной силе своих когтей. Я был первым, кому он выказал свою нежность, которой хватило бы, наверно, на весь белый свет. А получил ее и познавал я один. И до поры до времени, сколько мог, терпел. Терпел, терпел и недостало терпения и деликатности. Слаб человек. А кот только входил во вкус. Бархатно похрапывал, благодарил меня и хату, что приняла его, ширил границы нежности. Сначала легонько, лапой поскребся о сорочку на моем животе. А потом резанул, приголубил и живот. Я взвыл и почти сбросил кота на пол.
Услышал, как в голос хохочет старый плотник. Глянул на Марка, увидел его обычную усмешку из-под ладони. Это был знакомый мне раньше Марка, молчаливый, усмешливый и придурковатый. Кот, ничего, видимо, не понимая, но еще хмельной от только что пережитой радости, раскачивался с боку на бок и был очень смешной в своей растерянности. От обиды и расстройства у него обмякли и обвисли усы. И хвост, кажется, потяжелел. Я корчился от боли. Ко всему было еще и стыдно. И тут я снова услышал голос Марка:
- Михля, Михля! - сказал он дважды, попеременно показывая пальцем то на кота, то на меня. - "Михля" по-нашему - телепень. Хозяин, что там у тебя есть? Я же знаю, что есть!
Полещуки - народ тонкий. И я понял его. Не специально ли вместе с отцом поставили передо мной этот спектакль с котом, потому что еще утром я сказал старому, что больше не будет ни капли? Жидкий доллар кончился. Но старый полещук с сыном были настоящими полещуками. А может, и не полещуками, кто сегодня поймет этот народ, каков он, кто и откуда. Может, эти плотники и в самом деле из того же Назарета, а я немного из земли Ханаанской. И у какого это сегодня ханаанца, если он строится, не припрятана среди стружек в загашнике оплетенная опилками, заткнутая старой газетой бутылочка? А тут такое событие. Сам дикий лесной кот пожаловал в гости. Специально пришел, чтобы заиметь имя, жить на свете с именем. Грех будет большой, если такое не отметить. Грех будет, если не полечу исполосованный котом живот. Сто лет не заживет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
