После этого заявления Феликс Эдмундович сел за стол и, демонстративно не глядя на Сталина, начал что-то внимательно рассматривать на карте.
«Это должно стать его личным решением, только его. Либо мы с Троцким, либо не стоит и начинать. Пусть думает сам, ему решать, что написать Ленину по делу, а что лично», - думал Дзержинский, рассматривая изгибы Камы.
- Я согласен, Феликс. Что скажешь, Коба? – я повернулся к Сталину.
То, что Троцкий первый раз обратился к нему, назвав Кобой, Иосиф Виссарионович услышал прекрасно. Обратился так же, как Владимир Ильич тогда, в последнем разговоре. Это заставило Сталина еще раз вспомнить разговор с вождем, напутствие Ленина и обдумать все еще раз.
Наконец Иосиф Виссарионович остановился и, повернулся ко мне.
- Товарищ Председатель Реввоенсовета, у меня к Вам вопрос. Где Вы взяли такое количество войск за столь короткое время?
Я улыбнулся и ответил, - В Вятке.
Сталин хмыкнул.
- Прошла всего неделя, как в Вятке власть перешла в руки Советов. Вы оставили город без войск. Не боитесь потерять город? Это может стать большой проблемой.
- Иосиф Виссарионович, я же еврей. Я не только мобилизовал в бывшей Вятской республике практически всех, кто может держать в руках оружие, отправив их сюда. Я договорился, - теперь я был абсолютно серьезен.
Дзержинский в крайнем изумлении воззрился на меня после того как я выдал такое заявление. Сталин опять хмыкнул, и задал следующий вопрос, - И как же ты, Лев Давидович, договорился?
Я начал рассказывать.
- Когда я приехал в Вятку, то с удивлением выяснил, что в этой бывшей, так называемой республике, 4766 чиновников, и что интересно, из этого числа 4467 — это бывшие царские чиновники. Я не стал никого из них трогать, оставив все, как есть. Зачем им организовывать заговор и поднимать мятеж? Незачем. Власть сами у себя они забирать не будут, какой в этом смысл?
Связи с правительством в Москве у них тоже нет. Так, что досаждать им никто не будет. Кроме того, я собрал основных чиновников Вятки на совещание и объявил, что в случае мятежа, я сожгу их вместе с городом и солью там все посыплю.
Поверили. Клялись и божились, что костьми лягут, но мятежа или заговора в губернии не допустят. А вятские добровольцы знают, что воюют не только за себя, но и за свой город и своих близких. До их командиров эта информация доведена.
Оставил на всякий случай в Вятке небольшой отряд. Пятьдесят человек с пулеметом. Мало ли кто с пьяных глаз чего учудит. Вятские такие, выпить много могут, - с совершенно невинным выражением лица, заявил я и, увидев результат, подумал: «Я их достал. Туше. Немая сцена. Момент истины».
Я смотрел на реакцию Сталина и Дзержинского. Мне вдруг захотелось отвесить им поклон, как актеру после прекрасно сыгранной сцены. С моих товарищей можно было рисовать не то, что сцену в «Ревизоре», а картину маслом под названием – «Приплыли».
У Сталина выпала изо рта папироса, он начал поднимать правую руку, но, подняв ее до уровня груди, замер, и вся его поза стала напоминать немой знак вопроса. Грузинский такой знак вопроса.
Дзержинский же зажмурился, схватился обеими руками за голову, и, наклонив ее, согнулся в кресле, ругаясь по-польски.
Первым пришел в себя Иосиф Виссарионович. Он закрыл рот, выпрямился, подошел к Дзержинскому и, положил руку ему на плечо.
- Феликс, хватит ругаться! Сейчас не время, - Дзержинский замолчал и, открыв глаза, поднял голову. Посмотрел на Сталина, но промолчал.
- Яцек, - Иосиф Виссарионович говорил очень вкрадчиво. - Очень тебя прошу, дорогой. Сейчас надо подумать. Отругать товарища Троцкого мы всегда успеем.
В это время Троцкий, молча и очень спокойно, смотрел на Сталина. Иосиф Виссарионович, не глядя на него, подошел к своему месту за столом, прикурил, но не сел, а остался стоять. Сталин обдумывал положение.
Сделав и заявив такое, Троцкий сам себя подставлял под сильнейший удар, даже без всякого мятежа. А уж в случае мятежа в Вятке, последствия для Льва могли стать роковыми. Мятеж подавят, быстро и очень кроваво, но уже без Предреввоенсовета, которого в этом случае можно просто расстрелять, никто против слова не скажет. Контрреволюция в чистом виде.
Мелькнула мысль самому организовать это. Мелькнула и пропала.
Иосиф Виссарионович подумал, о том, что никакой Троцкий не еврей.
Так «договориться» мог только русский.
Только русские умеют вот так «договариваться», не считаясь со своими личными потерями, благополучием и близкими, не щадя при этом, ни себя, ни своих, ни чужих. Ставя все на карту для достижения Великой Цели. Это вызывало уважение. Иосиф Сталин, как русский человек, осознал это.
Он подошел ко мне.
- Знаешь, Лев, ты не еврей. Ты русский. Причем сумасшедший русский. Поэтому у нас действительно может все получиться, - Иосиф Виссарионович протянул мне руку. - Я с тобой, батоно.
Я пожал протянутую руку, - Спасибо, Иосиф.
Сталин повернулся к Дзержинскому, - Феликс Эдмундович, ты очень нам нужен. Без тебя и твоей помощи мы не справимся. Если проиграем, то товарища Троцкого можно будет расстрелять, - при этом он покосился на меня, совсем по-ленински прищурившись. Я смотрел на него спокойно. Иосиф Виссарионович хмыкнул и добавил, уже глядя на Дзержинского. - Вместе с товарищем Сталиным. Что скажешь?
Дзержинский в это время переводил взгляд с одного на другого и думал, что эти грузин и еврей, на самом деле, оба русские и оба сумасшедшие. Наконец он принял решение.
Товарищ Яцек встал и заявил.
- Я согласен. Оба вы сумасшедшие русские. Что остается несчастному одинокому поляку? – он пожал плечами.
- Ничего не остается. Только становиться русским, - ответил Сталин. Он повернулся ко мне, - Нет, ну ни хрена себе, ты, Лев, «договорился».
Через полминуты мы уже смеялись в голос. Все трое. Напряжение разговора требовало выхода.
Следующие два часа мы разрабатывали общий план. Кричали, ругались друг с другом и тут же мирились, но были уверены в успехе. Я смог заразить своей идеей соратников.
Потом Дзержинский уехал осуществлять план по захвату вражеского телеграфа и уничтожению мятежных военспецов.
План был назван мною «Бантик». По аналогии с лентой.
На вопрос, почему именно «Бантик», я туманно ответил, - А чтобы никто не догадался.
После того как Железный Феликс уехал мы с Иосифом Виссарионовичем продолжили обсуждать положение до начала назначенного заседания.
Когда Глазман, сообщил, что приглашенные на совещание товарищи, собрались и ждут, мы встали и начали собираться на выход. Глазман ждал нас.
- Миша, скажи там, что сейчас будем, - я выпроводил секретаря и после этого обратился к Сталину. - Хотел поблагодарить тебя, Иосиф Виссарионович, за добрые слова обо мне, написанные тобой в «Правде». Я про статью в ноябрьском номере. Хорошая получилась статья. И вообще, спасибо тебе за поддержку.
- Пожалуйста, Лев Давидович, - ответил Сталин и, на мгновение, задумавшись, добавил. - Ты можешь называть меня Коба, батоно.
Была уже глубокая ночь, когда мы снова собрались. Вместе написали депешу Ленину.
Я диктовал, а Дзержинский записывал. Потом Сталин зашифровал все своим личным шифром. Ответ пришел очень быстро.
9 декабря 1918 года.
Депеша.
Все шифром.
Пермь.
Троцкому, Сталину, Дзержинскому.
Согласен. Действуйте.
Окажу любую мыслимую помощь.
Троцкий отвечает головой.
Шифровальщик под домашним арестом и усиленной охраной.
В. Ульянов (Ленин)
Глава 6.
10 декабря 1918 года. Пермь. Штаб обороны. 23:30
Иосиф Виссарионович ждал приезда Дзержинского. Им необходимо было поговорить, обсудить ситуацию. Этот разговор стал возможен только после отъезда Троцкого из города.
Лев Давидович быстро, но без большой суеты сдал все дела, предоставил в распоряжение Сталина всю имевшуюся информацию, провел митинг и уехал, оставив Кобу и Янека разбираться на месте самостоятельно. Все время пока Лев Троцкий находился в городе, Иосиф Виссарионович пристально и с неусыпным вниманием наблюдал за ним и его действиями.
Нареканий по существу не было, но столь резкое изменение позиций, привычек и даже внешнего вида Льва Давидовича вызывало подозрения. Сталин, конечно, проявлял дружелюбие по отношению ко Льву, но этому белоручке он никогда не доверял и чего-то такого, что заставило бы Иосифа Сталина действительно поверить Льву Троцкому, не произошло. Он пошел навстречу Льву Давидовичу только после того как тот откровенно подставился, сообщив про Вятку. Это означало, что Троцкому действительно нужно все то, что он задумал и для достижения цели он готов пожертвовать даже собой.
В этой связи возникало несколько вопросов. Например, кем еще готов пожертвовать «Трибун Революции» для достижения этой самой цели? А, главное, что это за цель такая, ради которой Троцкий даже собой жертвует?
