Энн. Вы хотите сказать, что у вас потом были такие же отношения с другими девочками?
Тэннер. Нет. С романтическими бреднями я после Рэчел покончил.
Энн (не вполне убежденная). Почему же вы перестали поверять мне ваши секреты и так отдалились от меня?
Тэннер (загадочным тоном). Видите ли, именно в эту пору у меня появилось нечто такое, что я хотел сохранить для себя одного и не намерен был делить с вами.
Энн. Уж, наверно, я не стала бы просить у вас то, что вам было жалко отдать.
Тэннер. Это была не коробка конфет, Энн. Это было нечто такое, что вы никогда не позволили бы мне считать своим.
Энн (недоверчиво). Что же это было?
Тэннер. Моя душа.
Энн. Ах, давайте говорить серьезно, Джек. Ну кому нужны эти глупости?
Тэннер. Я как нельзя более серьезен, Энн. Вы тогда не заметили, что и у вас появилась душа. А между тем это так и было. Не случайно вы вдруг почувствовали, что карать и перевоспитывать Рэчел — ваш нравственный долг. Раньше вы успешно строили из себя пай-девочку, но мысль о долге по отношению к другим пришла вам в голову впервые. Вот и со мной случилось то же. До той поры я вел жизнь юного пирата и был не совестливее лисы в курятнике. Но тут я начал кое в чем сомневаться, я почувствовал, что у меня есть обязанности, я вдруг обнаружил, что и честь и правдивость — не только красивые слова, которыми любят перекидываться взрослые, а принципы, заложенные во мне самом.
Энн (спокойно). Да, по-видимому, вы правы. Это было начало зрелости. Вы становились мужчиной, я — женщиной.
Тэннер. А вы не думаете, что это было начало еще чего-то? Что, собственно, в устах большинства означает стать мужчиной или стать женщиной? Вы знаете: это означает полюбить. Но любовь для меня началась гораздо раньше. Любовь играла свою роль в самых ранних мечтах, фантазиях, снах, которые я могу припомнить, — разрешите мне сказать: которые мы можем припомнить, — хотя в то время мы этого не понимали. Нет. Та перемена, что совершилась во мне, означала рождение духовной страсти; и я утверждаю, на основании своего личного опыта, что духовная страсть — единственная подлинная, чистая страсть
Энн. Нечистых страстей вообще не должно быть, Джек.
Джек. Что значит — не должно быть? Какая сила может заставить страсть следовать требованиям долга? Разве только другая, еще более сильная страсть.
Энн. Наше духовное начало должно обуздывать страсти, Джек. Вы говорите вздор.
Тэннер. Духовное начало! А разве оно не есть страсть? Или все страсти — от дьявола, как и все прекрасные мелодии? Если б оно не было страстью, самой могущественной из всех страстей, — другие страсти смели бы его на своем пути, как листок, подхваченный ураганом. Именно эта страсть, рождаясь, делает из мальчика мужчину.
Энн. Есть другие страсти, Джек. И очень сильные.
Тэннер. Все другие страсти я знал и раньше, но они были мелки и бесплодны — детская жадность и детская злоба, любопытство и своенравие, привычки и суеверия, нелепые и смешные для зрелого разума. Когда они вдруг запылали, точно зажженный факел, — это был не собственный их огонь, а лишь отсвет просыпающейся духовной страсти. Эта страсть возвеличила их, придала им направленность и смысл; она встретила толпу слепых вожделений и превратила ее в организованную армию стремлений и принципов. Из этой страсти и родилась моя душа.
Энн. Я замечала, что вы становитесь разумнее. До этого вы были настоящим разрушителем.
Тэннер. Разрушителем? Ерунда! Я просто был скверным мальчишкой.
Энн. Ах нет, Джек, именно разрушителем! Вы перепортили все молодые ели, отсекая ветки деревянным мечом; вы перебили своей рогаткой стекла в парниках; вы подожгли траву на выгоне, — а полиция арестовала Тави, который пустился наутек, видя, что ему не отговорить вас; вы…
Тэннер. Та-та-та! Это же были битвы, бомбардировки, военные хитрости, предпринятые, чтобы спасти свой скальп от краснокожих. Вы лишены всякого воображения, Энн. Я теперь в десять раз больший разрушитель, чем был тогда. Духовная страсть обуздала мою разрушительную силу и заставила ее служить возвышенным целям. Я стал реформатором и, как все реформаторы, иконоборцем. Я больше не бью парниковые стекла и не поджигаю кусты терновника, — сокрушаю религии и разбиваю идолов.
Энн (явно скучая). К сожалению, я, кажется, слишком женщина, чтобы видеть какой-либо смысл в разрушении. Разрушение только к разрухе и ведет.
Тэннер. Да. И в этом его польза. Строительство загромождает землю бездарными выдумками. Разрушение расчищает почву и дает нам простор и возможность вольно дышать.
Энн. Зря тратите слова, Джек. Ни одна женщина тут с вами не согласится.
Тэннер. Потому что вы путаете разрушение с убийством и строительство с созиданием. Это совершенно разные вещи. Я ненавижу убийство и преклоняюсь перед созидательной силой. Да, преклоняюсь, где бы я ни прозревал ее — в дереве и в цветке, в птице и в животном, даже в вас.
Выражение интереса и удовольствия сразу сгоняет с лица Энн появившуюся было тень недоумения и скуки.
Ведь вы повиновались созидательному инстинкту, когда привязали меня к себе узами, след от которых не изгладился до сих пор. Да, Энн. Наша детская интимность была неосознанной интимностью любви.
Энн. Джек!
Тэннер. О, не пугайтесь…
Энн. Я не испугалась.
Тэннер (лукаво). Как же так? А ваши принципы?
Энн. Джек, вы шутите или говорите серьезно?
Тэннер. О чем? О духовной страсти?
Энн. Да нет же! О другой. (Смутившись.) Господи, вы такой глупый… Никогда не знаешь, как к вам относиться!
Тэннер. Вы должны относиться ко мне совершенно серьезно. Я ваш опекун, и развивать ваш ум — моя обязанность.
Энн. Значит, интимность любви прошла? Должно быть, я вам просто надоела.
Тэннер. Нет. Но духовная страсть сделала невозможными наши ребяческие отношения. Я ревниво оберегал свою вновь обретенную индивидуальность и…
Энн. Вы уже не могли допустить, чтобы на вас смотрели, как на мальчика. Бедный Джек!
Тэннер. Да, потому что смотреть на меня, как на мальчика, значило видеть меня в прежнем свете. Я стал другим, новым человеком; а те, для кого существовал только прежний «я», смеялись надо мной. Единственный разумный человек был мой портной: он каждый раз наново снимал с меня мерку, тогда как все остальные подходили ко мне со старой и воображали, что она все еще соответствует моим действительным размерам.
Энн. Вы все время думали только о себе.
Тэннер. Когда вы попадете в рай, Энн, первый год или два вы все время будете думать о своих крыльях. А когда вы там встретите родственников и они упорно будут обращаться с вами так, словно вы обыкновенная смертная, — вы их просто возненавидите. Вам захочется иметь дело только с теми, кто вас узнал уже ангелом.
Энн. Значит, одно тщеславие заставило вас в конце концов от нас убежать?
Тэннер. Да, одно тщеславие, выражаясь вашим языком.
Энн. Но меня-то вам нечего было сторониться, если так.
Тэннер. Вас больше, чем кого бы то ни было: вы сильнее всех противились моему самоутверждению.
Энн (серьезно). Какая несправедливость! Я для вас на все была готова.
Тэннер. На все, кроме того, чтобы дать мне свободу. Инстинкт уже тогда подсказал вам дьявольскую уловку женщины — придавить мужчину бременем долга, покорно и безоговорочно отдаться на его волю, так чтобы в конце концов он шагу не смел ступить, не спросившись у нее. Есть у меня один знакомый; бедняга только об одном мечтает в жизни: как бы удрать от жены. Но он никогда на это не решится, потому что она пригрозила ему броситься под тот самый поезд, в котором он уедет. Так поступают все женщины. Нет такого закона, который запрещал бы нам идти куда-либо против вашего желания; но стоит нам сделать шаг — и нога наступит на вашу грудь; стоит тронуться с места — и ваше тело окажется под колесами. Нет! Еще не родилась та женщина, которая сумеет так поработить меня.
Энн. Но нельзя же прожить свою жизнь, совершенно не считаясь с другими, Джек.
Тэннер. А кто эти другие, хотел бы я знать? Вот это стремление считаться с другими — или, вернее, жалкая трусость, которую мы выдаем за стремление считаться с другими, — превращает нас в сентиментальных рабов. Считаться с вами, как вы это понимаете, значит подменить свою волю вашей. А если ваша воля менее благородна, чем моя? У кого знаний больше, у женщины или у мужчины? Конечно, у мужчины. У толпы избирателей или у государственного деятеля? Конечно, у государственного деятеля. К чему же мы придем, если государственные деятели начнут считаться со своими избирателями, а в частной жизни — мужчины со своими женами? Что такое Церковь и Государство в наше время? Женщина и Налогоплательщик!
