Она пожала ему руку.
И тут, в наступившей тишине, та, которую они звали Анной, поняла, что ей нужно сделать, и произнесла длинную благодарственную речь.
Опустив глаза и по-прежнему сидя в кресле Амалия внимательно выслушала ее. Когда Анна закончила, она встала, подошла к ней и звучно поцеловала в лоб.
Потом все трое подошли к двери. Анна протянула было ключ старому Филоссено, но тот повелительным жестом велел ей отпирать самой. И это она вставила ключ в замочную скважину.
Ключ повернулся легко, но старику пришлось налечь плечом на тяжелую деревянную дверь, чтобы та наконец распахнулась.
Все трое вошли внутрь.
Дом был сухой. В нем пахло кошками, жасмином, пылью.
Ни Анне, ни старику не удалось раскрыть окна, кроме одного.
Ворвавшийся воздух поднял такую густую пыль, что они начали задыхаться. Все трое раскашлялись, согнувшись в три погибели и не в силах перевести дыхание.
Анна плача выбежала наружу.
Но ей все же удалось пройти по двум длинным комнатам; ее надрывный кашель отдавался гулким эхом в почти пустых помещениях. (Здесь сохранились только стол с восемью стульями, грузный гипсовый Зевс, похищающий Европу, и продавленные кресла; все это она потом выбросила, оставив только зеркала в позолоченных рамах над каминами – да и позолоту эту велела покрыть белой краской.)
– Отец моего отца служил нотариусом в Понте, – объяснял Филоссено, – а его младший брат был священником в Серраре.
При каждом шаге в воздух взметались тучи пыли – а вместе с ней ночные бабочки.
Когда они вышли на воздух и кое-как уняли хриплый кашель, старик сказал:
– Анна, я хочу показать вам еще кое-что. Тут, рядом, есть теплый источник.
Это был природный источник в скале, забитый плотным матерчатым кляпом. Филоссено вытащил холщовую пробку, и тоненькая обжигающая струйка брызнула в углубление, выеденное горячей сернистой водой вулкана.
* * *
Солнце клонилось к горизонту.
Дом наливался багрянцем в его лучах.
Они стояли перед ним.
Все уже было сказано. И они решили разойтись по домам.
Анна проводила их до фургончика брата Амалии. Старый Филоссено отказался взять себе ключи.
* * *
После их отъезда Анна снова поднялась на гору. Дойдя до конца тропы и взобравшись на террасу, она увидела под крайним багровеющим окном большой куст красной смородины, огненный, словно костер, в вечерних лучах.
И вдруг ее пронзило воспоминание о младшем брате, на больничной постели в Париже.
Ей пришлось сесть в одно из ржавых железных кресел на террасе.
Каждой частичкой своего тела она ощущала в этом почти непостижимом беззвучии (объясняемом, несомненно, уединенностью террасы и двух длинных сводчатых комнат под защитой горного склона) прочное слияние этого дома с природой. Отсюда не было видно других домов. Только море, небо, а сейчас еще и ночь, окутавшая все вокруг.
Глава VI
Она оставила за собой номер в отеле, но телом жила на вилле на горе. Отмыла весь дом водой из горячего источника. Случалось, что и ночевала в нем или ложилась и засыпала средь бела дня, ибо при первом же признаке бессонницы поднималась туда.
На исходе ночи здоровалась с пастухами, которые еще затемно выводили на холм свои стада.
Солнце в один миг пронизывало поверхность моря, и вода загоралась, играла светом. Мало-помалу он захватывал и ее новый дом, поднимаясь из глубины. Расстояние ощущалось в первую очередь по звукам, что рождались повсюду. Все возникало в первые же мгновения, в белесой хмари, смешанной с сиреневым и черным.
Затем появлялся зеленый – вокруг деревьев и на склонах горы.
И тогда формы начинали отбрасывать тени. Тени придавали объем домам и животным.
В ожидании того момента, когда можно будет переселиться в длинный дом над морем, Анна убирала мусор, рыхлила землю, заказала и велела доставить наверх цветочную рассаду, мешки с торфом и удобрениями, горшки и кадки, саженцы, лимонные деревья.
* * *
Для самого дома, пока его еще не перекрасили и не провели электричество, она купила немногое – только огромное глубокое кресло с палево-желтой бархатной обивкой (его пришлось разбирать и тащить в гору на веревках). И другое кресло, кожаное.
Почти все остальное (книжные шкафы, полки, стенные шкафы) она заказала плотнику, который привез доски на осле и сколотил мебель прямо на месте.
Понадобилась еще пара ослов, чтобы доставить цемент, рамы и наличники, стеллажи, мотки электропроводки, заступы, мастерки, лопаты, красивые медные трубы, чтобы получать воду из цистерны, находившейся десятью метрами выше, и сделать сток для воды из горячего источника.
На середине склона, в стойле, где она до сих пор оставляла свою одежду, отправляясь купаться в бухточки, рабочие сложили мешки и банки с краской в старый деревянный короб без дна, стоявший прямо на земле.
* * *
Шел дождь. Пробираться к вилле во время дождя да и в тумане было трудно – обрывистая тропа становилась еще и скользкой от грязи. Сопровождавший ее торговец музыкальными инструментами мотал головой и утверждал, что никогда не сможет поднять пианино, даже очень плохое, даже в пластмассовом корпусе, на виллу тетушки Амалии.
Она отправилась в Неаполь. Не нашла ничего стоящего внимания. Впрочем, качество звука на первой стадии работы ей было не важно. Она поискала в Интернете, не продает ли кто-нибудь клавесин, который требовал бы от нее наименьших усилий при игре.
Она еще пятнадцать лет назад отказалась от концертной деятельности, но ей хотелось сохранить мастерство для исполнения своих фортепианных пьес. Она всегда мечтала самостоятельно записывать их – по крайней мере, первую версию, где запечатлелись бы темп и характер произведения, чтобы все последующие исполнители понимали ее замысел. В концертах она иногда могла играть просто божественно – и в начале своей карьеры снискала успех именно выступлениями перед публикой, – а иногда, напротив, бывала холодной, скованной, инертной, неуклюжей, отвратительной. Вот почему много лет назад она постепенно, шаг за шагом, стала отдаляться от концертной жизни, как и от фестивалей. Преподавания она терпеть не могла. Как не любила и выступления перед телекамерами или даже на радио, в полутемной студии. Она начала бояться самой себя. Никогда не знала наверняка, как будет держаться, как отреагирует на ту или иную помеху, то или иное впечатление. Более того, не была уверена, что страх и волнение перед выходом на сцену помогут ей сконцентрироваться и два часа кряду играть с той неистовой силой, которая, по ее мнению, должна была раскрываться в искусстве.
В конце концов она заказала в Милане цифровой клавесин крайне сложного устройства, но почти невесомый (доставщик сам донес его до виллы над морем – palazzo a таге, как он выразился), который тотчас возненавидела.
* * *
Все любящие боятся. Она ужасно боялась, что не подойдет этому дому. Потом испытала страх совершить промах, взявшись за его ремонт. Страх убить его силу. Страх нарушить его равновесие. И еще страх разочарования. Страх быть не такой счастливой, как она понадеялась, впервые увидев виллу.
Но весна смела все страхи.
Расцвели пышные купы жасмина.
Расцвели розы на кустах.
И бесчисленные анемоны с их яркими, сочными красками и эфемерной красотой.
И маки.
Ей нравилось плавать в холодном море, напоминавшем о Бретани.
Теперь ей понравилось утомлять себя плаваньем в море, ставшем с весной более теплым и более сумрачным. Усталость погружала ее в странную, трудно определимую эйфорию. Море, голубое или зеленое, скользило по ее плечам, скользило по затылку, скользило между ног, обволакивало своими течениями, увлекало своей мощью. Она плавала только кролем и поворачивала к берегу, лишь ощутив усталость. Тогда она ложилась на спину, отдыхала, а потом медленно плыла назад, все так же, на спине или слегка повернувшись набок, чтобы вовремя увидеть скалу, и загребая одной рукой, «по-индейски».
Глава VII
Старая женщина подошла к автобусной остановке.
И застыла в ожидании.
Свою продуктовую сумку она положила на белое пластиковое сиденье.
У тех, к кому близится смерть, мускулы внезапно расслабляются. Взгляд растерянно блуждает.
Старая женщина держит в одной руке букет цветов, а в другой свою сумочку. Этой сумочке она находит оригинальное место – сует ее в продуктовую, которая на самом деле представляет собой старую черную сетку.
– Мама! – шепчет Анна.
– Элиана, наконец-то!
Мадам Хидельштейн указывает подбородком на цветы.
– Это я для тебя купила.
– Спасибо, мама. Стоит май.
Анна Хидден вернулась домой.
– Ну-ка, помоги мне, дочка.
Они обе шагают, опустив головы, борясь с бретонским ветром.
Одна держит свою сумочку и цветы. Вторая – чемодан и сетку, из которой торчит буханка хлеба.
* * *
Анна кладет сетку с продуктами на раковину. Наливает воду в оловянный кувшин. Ее медальон задевает за металлический бортик раковины и открывается.
